будки. Угол дал трещину, в нее, как только бот оказывался под волной, тугой струей начинала бить вода.
«Тонем?!» Не думая уже о том, что можно упасть на мотор, забыв в страхе, что с «рыбаков» нельзя спускать глаз, Алексей скинул бушлат и стал затыкать им трещину. В этот момент, воспользовавшись растерянностью Алексея, один из японцев выхватил из пазов в бортовой рейке гаечный ключ и наотмашь ударил пограничника. Не накренись кавасаки — удар пришелся бы по голове. Падая, Алексей успел вскрикнуть, но разве мог в грохоте бури услышать его Доронин?
«Почему замолчал мотор?..» Чувствуя недоброе, бросив румпель,— тут уж некогда мешкать! — боцман рванул дверцу машинного, отделения. В тесном проеме на полу боролись Алексей и один из «рыбаков». Доронин ринулся на помощь товарищу. Тем временем второй японец проскользнул с противоположной стороны мотора на площадку рулевого, захлопнул за собой дверь и запер ее задвижкой. Рискуя быть смытым за борт, он пробрался на нос и сбросил с крюка провисший на миг буксирный трос.
Скрутив «рыбака», Доронин кинулся обратно. Кавасаки неуправляем, его вот-вот перевернет! О черт! Второй японец успел запереть их снаружи. Неужто он успеет и выпустить остальных из кубрика? Раз, раз, раз! Доронин с остервенением ударял плечом в крепкие, обитые листами жести доски. Раз, раз, раз!.. Наконец щеколда не выдержала, отлетела, дверь распахнулась, и вместе с ветром в машинное отделение хлынула вода.
Только на рассвете, когда тайфун умчал на восток и приутихла волна, «Вихрь», перекладываемый Баулиным с одного параллельного курса на другой, обнаружил первый кавасаки. Сторожевик настиг его, поравнялся, включил прожектор.
Баулин махнул рулевому Атласову, тот понял, прицелился взглядом к очутившейся внизу палубе бота и прыгнул. Как он устоял на ногах?!
— Целы-целехоньки, — встретил его Доронин.— Верно, «рыбаки» повылазили было на палубу, ну да мы с Алехой загнали их обратно в кубрик.
Минут через сорок был обнаружен и второй кавасаки, и скоро оба они вновь следовали за сторожевиком, будто за ночь ничего и не произошло.
— Ну и командир у нас! — воскликнул Алексей.
— А что тут особенного: для капитана третьего ранга — это самая обыкновенная операция,— ответил Доронин, поворачивая румпель, чтобы поставить бот в кильватер за «Вихрем».
— Жаль, «Хризантема» удрала.
— Не все сразу. Повадился кувшин по воду...
— А как это получилось, что японец было черепушку твою не расколол? — совсем невпопад спросил Доронин.
— Вода хлынула. Пробоину я затыкал,— вспыхнул Кирьянов.
— Из глаз, значит, врага упустил. Хорош пограничник! — боцман не любил думать одно, а говорить другое.
Всю радость Алексея будто водой смыло. Ведь он уже считал себя если не морским волком, то, во всяком случае, достойным одобрения, хотя бы самого малого одобрения. Оно было нужно ему! Именно сознание того, что во время тайфуна он держал себя как настоящий пограничник, искупило бы в его глазах то позорное, страшное, случайное (да, случайное!), что произошло с ним на Черном море во время первого шквала...
Доронин искоса наблюдал Алексея. Это хорошо, что парень переживает свою промашку. Можно было бы и похвалить его: вел он себя прилично, а растерялся, видно, потому, что впервой повстречался с врагами, да еще, можно сказать, один на один. Но, пожалуй, лучше обождать с похвалой, промолчать.
Молчал и Алексей. Разве мог он обижаться? Конечно, он опять виноват...
— Гляди, гляди,— крикнул вдруг Доронин, показывая на острые плавники, вспарывающие волны.— Касатки плывут. Ох, и подлые твари! Должно, добычу почуяли. Так и есть — киты.
В версте от кавасаки над водой забили фонтаны; штук десять или двенадцать высоких, мощных фонтанов...
Глава пятая Комсомольская совесть
Вначале следует сказать о двух документах и небольшой справке. Впрочем, карикатуру, помещенную в одном из старых номеров стенной газеты «Шторм», можно назвать документом сугубо условно, хотя секретарь комсомольской организации сторожевика «Вихрь» Игнат Атласов и держится иного мнения.
Карикатура изображает молодого моряка со вздернутым носом. Стоя на цыпочках, явно самовлюбленный крикун пытается дотянуться до верха голенища огромного сапога. Под рисунком — строка из пушкинской притчи о художнике и сапожнике: «Суди, дружок, не свыше сапога!»
— Кто это? — спросил я, рассматривая карикатуру.
— Дальномерщик Петр Милешкин, — ответил Атласов.— Такой был всезнайка, такой хвастун: «Я десять классов окончил, нечего меня учить!» А сам, маменькин сынок, воротника не умел пришить, носового платка выстирать. После этой карикатуры Милешкин неделю с Алексеем не разговаривал.
— Почему же именно с Кирьяновым?
— Так ведь это ж Алеха его нарисовал. Здорово? Петька Милешкин, как вылитый!
Второй документ, показанный мне Игнатом Атласовым,— протокол общего комсомольского собрания корабля. Первый пункт этого протокола посвящен Алексею Кирьянову, и его следует привести дословно:
«Слушали: Заявление члена ВЛКСМ А. Кирьянова о снятии с него выговора, объявленного первичной организацией ВЛКСМ Школы младших морских специалистов за проявление трусости, недисциплинированность и отрыв от коллектива, и строгого выговора с предупреждением, объявленного комсомольской организацией базы за сон на посту.
Постановили: Учитывая, что А.Кирьянов проявил себя при ликвидации аварии катера и в задержании нарушителя границы, как и подобает комсомольцу-пограничнику, а также учитывая, что он принимает активное участие в общественной работе (зам. редактора стенгазеты «Шторм»), ходатайствовать перед бюро ВЛКСМ базы о снятии с тов. А. Кирьянова ранее данных ему взысканий. (Принято единогласно.)»
Тут же в клубе базы, куда я пришел вместе с Баулиным и главстаршиной Атласовым, висел фотомонтаж «Что мы охраняем».
Возле карты Курильских островов были расклеены фотографии с довольно подробными подписями. Они сообщали о лесных богатствах гряды — на южных островах немало строевой древесины, о перспективах оленеводства и охотничьего промысла — на северных островах есть и черно-бурые лисы, и соболя, и горностаи, и морские животные.
Под фотографией лова горбуши ставными сетями помещалась справка, которая, как вскоре выяснилось, также имела самое прямое отношение к решению комсомольцев снять с Алексея выговоры.
«Рыбные ресурсы курильских вод чрезвычайно разнообразны,— сообщала справка. — Охотское море в видовом отношении — самое богатое из всех северных морей (Баренцева, Белого, Карского). По ценности и запасам лососевых, а также трески и сельди Курильская гряда является крупнейшим рыбопромышленным районом Дальнего Востока.
Дальневосточные лососи — типичные проходные рыбы. Они живут в открытых водах северной части Тихого океана и устремляются дляг размножения в пресные материковые воды советского Дальнего Востока, проходя курильскими проливами».
— Понятная география? — спросил Баулин. — Лосось идет нашими проливами в основном с середины июля, идет сплошняком, в несколько этажей. Сунь в косяк весло — торчком стоять будет! Что-то невероятное! Проскочит лосось из океана в Охотское море и мчит форсированным ходом к устьям тех самых рек, где появился на свет божий из икринки. Не куда-нибудь, а именно на родину.
Баулин усмехнулся.
— Видели бы вы, с каким упорством стремится он к местам нерестилищ! Сквозь бары ныряет, через камни перепрыгивает, по мелям ползет. Весь в лохмотьях, в крови, а все вперед и вперед, против течения, иной раз за тысячи верст! И ведь только затем, чтобы сыграть единственную свадьбу в своей жизни и погибнуть. Я еще одну только такую же одержимую рыбу знаю — европейского угря. Этот, бродяга, путешествует из Саргассова моря, где рождается, чуть ли не через всю Атлантику в Балтику, в Финский залив — и к нам в Неву. Подрастет — и тем же путем обратно.
— Какой-то чудо-инстинкт! Что-то невероятное! — повторил Баулин.— Словом, когда идет лосось, дальневосточным рыбакам не то что спать, поесть некогда.
— У нас, на Камчатке, одни грудные младенцы не рыбалят,— вставил Атласов.
— И соседи не спят,— продолжал Баулин.— Так и норовят пограбить в наших водах. Только не догляди! Международные соглашения и конвенции не для хищников писаны. Надеяться на их совесть? Легче уговорить акулу не жрать сельдь с иваси во время нереста.
— Порядком их ловите?
— Бывает,— неопределенно ответил Баулин.— А вы не раздумали сходить к мысу Скалистому? Катер скоро отправляется.
Спустя четверть часа мы отошли от пирса.
Катерок, с днища которого в день моего приезда на остров счищали ракушки,— в сравнении со сторожевиками выглядел крошкой. Но это не' помешало Игнату Атласову сказать мне, что катер — геройское судно.
Геройское? Я не сдержал улыбки.
— Зря смеетесь! На этом самом катере Алексей Кирьянов доказал «хищникам», что дважды два — сорок.
— Вы тоже тогда были на нем?
Катер плюхнулся носом между волнами, нас окатил ливень брызг, и, воспользовавшись невольной паузой, главстаршина сделал вид, что не расслышал вопроса.
Небольшие пограничные катера, как правило, не ходят в дозорное крейсерство. У этих работяг иное, куда более скромное назначение. Они каждодневно обслуживают будничные нужды базы: доставляют на берег с пароходов, бросивших якорь на внешнем рейде, немногочисленных пассажиров, мелкие грузы и почту или исполняют обязанности связных и посыльных.
Одним словом, катера — те самые «чернорабочие», дела которых мало заметны и на первый взгляд малозначимы. Вот и сейчас мы шли всего за каких-то семь миль, на один из соседних островков, чтобы доставить тамошним пограничникам кое-что из продуктов, пару фильмов и сменить библиотечку- передвижку.
И вдруг — на тебе! Оказывается, этот катер — геройское судно, принимавшее участие в боевой операции!
