Большой горизонт

И еще купаться любил, но все боль­ше в одиночку норовил. Плавал он, между про­чим, как рыба. Ему и прозвище подходящее да­ли: раком-отшельником стали называть... Да, за­был сказать: мы ведь приехали на Черное море, в А., в школу младших морских специалистов. — И как же Кирьянов учился? — Вполне свободно мог учиться на отлично: как-никак педучилище окончил. А он еле-еле тя­нул на тройки. Ему, дескать, век моряком не быть. Особенно туго подвигалась у него морская практика. К примеру, на занятиях плетут ма­ты — ковры или дорожки из пеньковых тросов. Наука вовсе нехитрая, у всех получается хорошо, у Кирьянова же не коврик, а не поймешь что! Да еще пререкается: «Я, мол, продажей ковров промышлять в будущем не собираюсь». В нака­зание наряд ему вне очереди: картошку на кам­бузе чистить, у него и тут готов ответ: «Лучше картошка, чем маты!» На гауптвахту — я вам уже говорил — он отправлялся даже с удоволь­ствием: «Отосплюсь!» И почему-то особенно вдолбил себе в голову, будто ему вовек не постичь, как управлять парусами. (А ведь тоже не так уж хитро.) «Я, говорит, в жизни и без парусов обой­дусь». Меня из терпения вывести трудно, но тут, знаете ли, я просто кипел: «Погоди, думаю, обломаю твой упрямый характерец, не я буду, если не станешь на паруса богу молиться». Кри­чать на Кирьянова я не кричал, но на учениях под парусами всегда ставил его на самое тяже­лое место.

Справедливости ради надо сказать, что кое в чем он и преуспевал. Ну, прежде всего, в том же плавании и особенно в гимнастике: на брусьях и на кольцах чудеса делал, первым был. Однако наотрез отказался выступить в соревнованиях с соседней воинской частью. Вся школа возмути­лась. Оправдывается: «На народе у меня ничего не получится». Отговорка, конечно. За пренебре­жение к коллективу комсомольцы хотели вле­пить ему выговор. И влепили бы, да случилось так, что он неожиданно для всех героем стал.

— Героем? Это каким же образом?

— Послушайте...

Баулин потрогал ладонью чайник.

— Не подогреть ли? С лимоном сто стаканов выпьешь.

— Так чем же отличился ваш Кирьянов? — не­терпеливо спросил я, когда Баулин вернулся с кухни.

— А вот чем. Близ А. находится знаменитая на всю округу бухточка, образовавшаяся в жер­ле потухшего вулкана. То ли волны, то ли рас­плавленная лава пробили в скалах брешь, сквозь нее и устремилось когда-то в кратер море. Бере­га бухточки высокие, почти отвесные, и там мно­жество самых разноцветных, отшлифованных временем камушков. До них страшно падки ту­ристы и курортники. Местные мальчишки давно учли это и, рискуя свернуть себе шею, карабка­ются вниз по скалам, чтобы добраться до крохот­ных песчаных площадок, усыпанных кусочками сердолика, мрамора, черного хрусталя, малахи­ та. Взрослому человеку сверху в бухточку ни за что не спуститься. Со стороны же моря войти в нее страшновато: на берег не выберешься.

Рядом с этим кратером частенько сиживал Кирьянов. Должно быть, тосковал в одиночестве по своей невесте. Письма из Ярцева стал он тог­да получать все реже и реже. И вот как-то услы­шал он из бухточки крики о помощи. Глянул вниз: в воде барахтаются двое мальчишек. Лез­ли за камушками и сорвались. Кирьянов, не долго думая, скинул ботинки и прямо в форме — вниз. Это метров с двадцати! Схватил обоих сор­ванцов, выплыл с ними сквозь брешь в море и еще метров сто плыл до отлогого места. Выта­щил на берег хлопцев, отшлепал их по мягкому месту и полез кружным путем за ботинками.

— Кто же это видел?

— Никто не видел. Сам Кирьянов и словом не обмолвился, а вечером приходят к начальнику школы две женщины с мальчуганами, просят по­знакомить их с «дядей Алешей», чтобы поблаго­дарить его за спасение сыновей.

«Кто такой «дядя Алеша»?»

«Вон он»,— показывают мальчишки на Кирья­нова, а тот чистит у камбуза картошку — вне­очередной наряд за опоздание на занятия.

Баулин насыпал в чайник новую заварку.

— К слову говоря, с поселковыми детишками у Алексея была самая настоящая дружба. Как пойдет в поселок, так вокруг него сразу стая. И он вмиг повеселеет. Змеев он ребятам делал, какие-то игрушки мастерил. С нашей Маришей — она совсем крошкой еще была — тоже когда-то успел подружиться. Вот и пойми его: с ребятней душа-человек, со взрослыми бирюк бирюком...

Через день-другой после спасения мальчишек решил я поговорить с Алексеем начистоту. Втол­ковываю ему, что мы в школе добра, пользы ему желаем. Оборвал: «Я не нищий, в милостыне не нуждаюсь».

Словом, не попади мы в хороший шквал,— на­верно, Кирьянов долго бы еще не осознал, что ведет себя не так, как следует военному моряку.

Учения под парусами в тот день были назна­чены по-обычному на восемь утра. Погода выда­лась замечательная: в небе ни облачка, ветерок, как по заказу, и скоро мы зашли в море миль за шесть, берег — черточка. Был конец мая, время весенних штормов давно минуло, солныш­ко пригревало. Все мои подопечные и сам я были, как говорится, в наилучшем расположении духа. Только Кирьянов по обыкновению хму­рился и держал в руках шкот так, будто это не шкот, а змея. Чтобы вам все было понятно даль­ше, скажу, что шкот — снасть из пенькового тро­са и служит он для управления гиком — горизон­тальной рейкой, к которой привязывается ниж­няя кромка паруса, то есть для перевода гика во время лавирования с одного борта шлюпки на другой. Вы ведь знаете, наверное, что шлюпка может идти под парусами разными галсами в за­висимости от того, с какой стороны дует ветер, ложиться на разные курсы, двигаться к цели не по прямой а по ломаной линии. Бывает необхо­димость, лавируя, идти на парусах против ветра. Всем этим мы на учениях и занимались. Ветер, как вам тоже известно, нередко дует не с одина­ковой силой, а порывами, шквалами. За этим нужно следить самым внимательнейшим обра­зом: прозеваешь — и внезапно налетевший шквал сразу наполнит паруса и опрокинет шлюп­ку. Поэтому-то шкоты не завертывают, не за­крепляют, а всегда держат в руках свободно, чтобы в случае нужды быстро перейти на другой галс, подтянуть парус либо вовсе его убрать. Это первейшая морская заповедь, а ее-то Кирья­нов и нарушил.

Баулин нахмурился, барабаня по столу паль­цами.

— Не дай бог никому попасть в такой пере­плет!

— Вы же сказали, что погода была замеча­тельная, ни облачка?

— Вот облачко-то как раз и появилось. Мину­ло уже несколько часов, как мы вышли на уче­ния. Я хотел было повернуть обратно, но ветер, и без того не очень сильный, совсем вдруг стих. Паруса не шелохнутся, море-—зеркало, только марево над ним дрожит. Словом, полный штиль. Без ветра и солнце стало куда ощутимее. Чайки исчезли, игрунов-дельфинов не видно. Вам ни­когда не доводилось испытывать неподвиж­ный зной? Пот льет изо всех пор, одежда прили­пает к телу, каждая частица воздуха будто насы­щена солнцем. И главное — немыслимая тиши­на, которую воспринимаешь как предвестие чего-то грозного, неотвратимого. Я видел, что встре­вожены и все мои ученики, хотя они, конечно, не могли и подумать, что вскоре все вокруг станет дыбом. А я знал: будет шквал, да не какой-ни­будь легонький, раз—два шевельнул, качнул и умчался в сторону, а из тех, что бывалые моряки называют чертовой мельницей.

— Откуда вы это знали?

— Облачко подсказало. Оно появилось над го­ризонтом внезапно, не так чтоб уж очень вы­соко, белое, и не с округлыми краями, как у ку­чевых облаков, а какое-то растрепанное. Вокруг все притихло, все неподвижно, а оно несется, будто кто-то могучий, всесильный подгоняет его. Не мешкая, я скомандовал: «Весла разобрать», но паруса не убрал, полагая, что первые порывы ветра будут не такими уж резкими и мы с их по­мощью хоть мили полторы да пробежим. Повер­нули к берегу, идем на веслах с предельно воз­можной скоростью: тридцать один гребок в ми­нуту — большего с молодых моряков я не мог и требовать. Они-то, ясное дело, не представляли еще, почему я так тороплюсь. А я оглянулся и понял: облачко меня не обмануло. Там, где всего несколько минут назад оно мчалось одно, вдо­гонку за ним с еще большей стремительностью несся целый косяк сизо-свинцовых облаков. Гладь моря внезапно пересекли темные полосы ряби. Солнце сияло по-прежнему, но расплав­ленного зноя как не бывало.

Я почувствовал сначала едва ощутимое дуно­вение, а когда обернулся к моим ребяткам и скомандовал: «Взять паруса в рифы», то есть сократить их площадь,— в затылок мне дох­нуло уже, как из кузнечных мехов, паруса запо­лоскались, снасти захлопали. Прошло каких-ни­будь три минуты, и все море почернело, туча, не отдельные облака, а именно туча, закрыла пол­неба. Теперь не нужно было объяснять, что надвигается. Ребята поняли — зевать некогда. Я порадовался тогда, что на лицах у них нет и тени страха, который неизбежно влечет за собой на море беду.

Слушая Баулина, я представил одинокую шлюпку далеко от берега, офицера-моряка, си­дящего за рулем, двенадцать пареньков, жду­щих первого шквала в своей жизни и не подаю­щих вида, что они боятся его.

Внезапно глаза Баулина потемнели.

— Один струсил, только един...

— Кирьянов? — догадался я.

— Да,— подтвердил Баулин.— Я едва успел предупредить: «У шкотов не зевать!», как ветер наполнил паруса до отказа и мы помчались, что твой торпедный катер. Не вдруг, конечно, мог ве­тер, хотя бы и такой ураганной силы, разболтать воду, не вдруг могли возникнуть на спокойной поверхности гигантские волны, но мне-то было отлично известно, что шквал пригонит их. Он их и пригнал, целое стадо волн.

Позади нас легла тьма, а впереди, там, где был далекий берег, сияло солнце. Его лучи про­низывали обгонявшие нас ревущие валы, и гребни их на какое-то мгновение становились прозрачно-изумрудными. Красота, доложу вам, неописуемая.

Баулин мельком взглянул на стенные корабель­ные часы. Лежащие на столе кулаки его были крепко сжаты, он весь откинулся на спинку сту­ла, будто именно сию секунду его плечи должны были принять на себя шквал.

— Тяжеленько пришлось,— с неожиданной хрипотцой в голосе произнес он.— Море и ветер будто осатанели. Шлюпку захлестывает со всех сторон, вокруг — рев, грохот, в воздухе уже не зной, а мириады брызг. Водяная пыль забивает глаза, и глотку, и нос. Паруса неистово дрожат,, того гляди, разлетятся в клочья, шлюпка скри­пит от напряжения. Все мы, конечно, промокли до последней нитки, да это чепуха — не мороз, не зима, хотя все вокруг и белым-бело от пены, как во время бурана. Мои ребятки едва успевали вы­черпывать воду из шлюпки. Все в ход пошло: и запасные лейки, и бескозырки. Да куда там! Осе­даем все глубже и глубже. Разве море вычер­паешь? Площадь парусности пришлось умень­шить, но все равно мчимся, будто настеганные, то вверх взмываем, то проваливаемся.

Однако больше испытывать судьбу было нель­зя, и я решил повернуть через фордевинд — стать носом против ветра и бросить плавучий якорь. Глубина в этом месте была такая, что стано­виться на обычный шлюпочный якорь нельзя. Поворот через фордевинд при свежем ветре опа­сен: во время переноса парусов на новый галс шлюпку легко может опрокинуть, а в такой шквал тем паче, но иного выхода не было. Бес­прерывно ударяя в корму, волны грозили зато­пить нас. Я прокричал все нужные команды и опять мысленно порадовался, что ребятки дей­ствуют точно, бесстрашно.

Став на мгновение бортом к ветру, мы при­няли такую изрядную порцию воды, что шлюпка едва не опрокинулась, но, повторяю, иного выхо­да не было. И вот, когда нужно было осадить грот и стянуть гика-шкот, Кирьянов не сумел справиться с парусом и чуть было не выпустил шкот. Нас накренило еще больше, вот-вот пере­вернет! А от растерянности в морском деле пол­шага до страха. Кирьянов как-то в мгновение сжался, ничего уж не видя, кроме набегавшей волны, словно загипнотизированный ею, и вместо того, чтобы быстро перебирать шкот в руках, за­крутил его вокруг уключины и брякнулся на дно,