Большой горизонт

.закрыв лицо ладонями.

Баулин взъерошил волосы:

— Рассказывать долго, а на самом-то деле все произошло молниеносно: шлюпка снова накренилась, снова хлебнула ведер двадцать. Се­кунда все решала! Кирьяновский сосед Костя Зайчиков бросился к закрепленному шкоту, осво­бодил его и в ту же секунду был смыт за борт. Не успей мы в это время повернуть носом к вет­ру — новая волна наверняка погребла бы нас... Словом, смыло Зайчикова, он даже вскрикнуть не успел, только подковки на ботинках сверк­нули.

Капитан 3 ранга тяжело перевел дыхание.

— У меня, знаете ли, сердце остановилось. Не верьте, если кто-нибудь вам станет рассказывать, будто бы моряк никогда, ни при каких обстоятельствах не дрогнет, не испугается. Враки! Еще как испугаешься. В особенности, если на твоих глазах, да почти что по твоей вине гибнет чело­век. А разве я не был виновен в проступке Кирья­нова?

Баулин зашагал из угла в угол.

— Все дело в том, как человек себя держит в беде, в особенности если он командир, если от его поведения зависит поведение других и даже их судьба. Поддайся панике, покажи невольно, что ты тоже испугался,— и все!..

Он помолчал, меряя шагами комнату.

— Хорошо еще, что Зайчикова не успело да­леко унести волной. Он поймал брошенный ему конец, и мы вытащили его обратно. Дальше... Собственно, главное я уже рассказал. Опустили мы паруса, соорудили из двух скрепленных крест-накрест весел и запасных парусов плаву­чий якорь, подвесили к одному его концу груз и выбросили на тросе за корму — теперь уж нас не могло развернуть бортом к ветру. А для того, чтобы шлюпка не так сильно черпала носом, яприказал ребяткам перебраться в корму.

Вскоре шквал, как и полагается шквалу, ум­чался, волна стихла, опять засинело небо, и не ­верилось, что всего десяток минут назад мы были на волосок от гибели. Ученики мои разом заговорили, начали шутить, поздравлять Зайчи­кова, что он отделался легким испугом. На Кирьянова никто даже не взглянул, будто его в шлюпке и нет. А он глаз не поднимает.

На выручку нам с базы пришел моторный бар­кас, предложил взять на буксир. Куда там! Ре­бятки в обиду: «Зачем буксир? Сами дойдем!»

Баулин улыбнулся воспоминаниям:

— Славные ребятки!..

— А что же Кирьянов?

— За Кирьяновым с того дня закрепилось тяжкое прозвище — трус. Позор, можно сказать, несмываемый. Если раньше кто-то пытался не раз заговорить с Алексеем, увещевать, чтобы одумался, пересилил свой упрямый характер, то теперь его вроде бы не замечали.

Назавтра же состоялось комсомольское собра­ние.

Выступил и я, рассказал все, как было во вре­мя шквала. Добавил, что проступок этот не слу­чайность, а логически вытекает из всего преды­дущего и Кирьянов заслуживает самого строго­го наказания. Ни один человек голоса в его защиту не подал. В решении записали: «За прояв­ление трусости, недисциплинированность и от­рыв от коллектива объявить члену ВЛКСМ Кирьянову выговор с занесением в учетную кар­точку».

— А Кирьянов как выступил?

— Хуже некуда: «Решайте, как знаете, мне сказать нечего...» И точка.

«Да понимаешь ли ты, что из-за тебя люди могли погибнуть?» — кричат ему с места.

«Понимаю»,— буркнул и глаза в пол. Больше ни слова из него не вытянули.

— Тяжелый случай...

— Куда уж тяжелее. И представьте, дня через два возвращаюсь вечером домой, гляжу: на ла­вочке в садике сидят моя Ольга и Кирьянов с Маришей на руках. Увидел меня и тотчас рас­прощался. Спрашиваю Ольгу: «Жаловаться при­ходил?» Мы никогда, ни до того ни после, не спо­рили, не ругались с Ольгой, а тут вместо «здрав­ствуй» она обрушилась на меня, начала засту­паться за Кирьянова, будто за сына.

 «Не знала,— говорит мне,— что ты такой чер­ствый. Неужели и ты, и все вы не видите, не чув­ствуете, как Кирьянов переживает, как он подав­лен своим поступком. Я, говорит, убеждена — по натуре он вовсе не трус, а то, что произошло во время шквала,— случайность. Тяжело ему, что все вы от него отвернулись».

«Сам он ото всех отвернулся, отвечаю, сам всех против себя настроил».—«А ты подумай, говорит Ольга, может, и ты в этом виноват». Тут я вски­пел: «Моя вина в том, что затребовал Кирьянова в морскую погранохрану. Не тебе судить, ты ви­дишь только, как Алексей игрушки Маринке делает, а я с ним целый день. Хватит с меня, на­терпелся!» А Ольга: «Эх ты, отец-командир!» Схватила дочку на руки и ушла в дом, не спро­сила даже, буду ли я ужинать...

Баулин и сейчас переживал давнюю ссору, и сейчас, по-видимому, корил себя за нее, а я по­думал, что, возможно, тогда Ольга Захаровна была права.

— Вскоре,— снова заговорил Баулин,— меня назначили на Курилы командиром сторожевого корабля «Вихрь». Я ведь начинал пограничную службу, можно сказать, по соседству, на Чукот­ке. Тогда-то, еще в молодости, мне и полюбились здешние края: для моряка местечко самое подхо­дящее— дремать на ходовом мостике некогда. Словом, сам я напросился обратно на Дальний Восток. (Посоветовавшись с Олей, конечно.) А когда мою просьбу уважили, обратился со вто­рой: прошу назначить ко мне на «Вихрь» млад­шим комендором Алексея Кирьянова. Дело в том, что Алексей в это время тоже подал рапорт о на­ значении его на Дальний Восток.

Начальник школы выслушал мою просьбу, и глаза у него на лоб: «Или ты мало с ним горюшка хлебнул? Неужели ты не видишь, не чувствуешь, что Кирьянов тебя невзлюбил? На­верняка ведь считает тебя виновником всех своих бед и несчастий». Баулин усмехнулся:

— Вы тоже, наверное, спросите: зачем это мне понадобилось?

— Вероятно, Кирьянов просился на Восток, чтобы проверить себя или уйти от дурной сла­вы,— сказал я. — А вот зачем он вам понадо­бился, мне и впрямь невдомек.

— Оля подсказала. «Ты, говорит, его уже зна­ешь и сможешь ему в случае чего помочь, дру­гие же неизвестно еще, как встретят. А человек он честный, отзывчивый». Она ведь, Ольга, тоже пе­дагогом была. Поэтому, видно, да и по чисто женской чуткости раньше других, раньше меня разгадала Кирьянова. Ну и, честно говоря, моя моряцкая жилка была крепко задета: неужели Кирьянову так-таки никогда и не полюбится мо­ре? Не полюбится наша морская пограничная служба? Мы, пограничники, люди в некотором роде одержимые. На моих глазах не одна сотня молодых матросов настоящими моряками стала. А моряк — это натура!

Вот вы сказали, Кирьянов хотел уйти от дур­ной славы. Но ведь дурная слава, что тень — от нее не убежишь! Вместе с Кирьяновым она при­ехала и на Курилы: в комсомольской учетной карточке — выговор. Команда «Вихря», да и вся морбаза встретили Кирьянова с явной насторо­женностью: «Ничего себе гусь! Попробуй-ка за­дерись у нас!»

Командиром базы был тогда наш общий зна­комый Самсонов. Я его знал до этого лет семь, кто из дальневосточников его не знает! И к тому же мы с ним в академии вместе учились. Так он, Самсонов, и то поморщился, когда я порассказал о Кирьянове. «Ты его просил к себе на корабль, ты за него и отвечай».

А между тем жестокий урок, полученный во время шквала, повлиял на Кирьянова, но как? Из заносчивого, строптивого паренька он пре­вратился в притихшего, я бы даже сказал, при­шибленного. Никому он больше не перечил, лю­бые приказания и поручения выполнял, однако без огонька, с каким-то безразличием, с апатией. Для молодого человека, комсомольца, да еще учителя это просто ни в какие ворота не лезет! Промахи же у него и здесь были, и крупные, вплоть до того, что Самсонов решил было спи­сать его с корабля на берег. Казалось, и здесь ничто его не интересовало и не увлекало. Едва затевалось на морбазе веселье, он уходил по­дальше, на скалистый мыс, как, бывало, в шко­ле ходил к бухте над кратером, и часами — бук­вально часами!— смотрел, как волна бьет о берег. О чем думал он? Тосковал по родной Смоленщине? По девушке, с которой надолго расстался?

Баулин развел руками.

— Верьте не верьте, но впервые — впервые за целые полгода!— мы увидели на лице Кирьянова улыбку, когда из Владивостока пришел «Ломоно­сов». Приход с Большой земли парохода — у нас всегда событие! А на этот раз вся морбаза и я, в первую очередь, с особым нетерпением ждали «Ломоносова», потому что на нем приезжали но­вые жители: семья заместителя командира базы, новый военврач и моя Ольга Захаровна с Ма­ринкой. Шутка сказать, новые жители на нашем

островке! И вот тут-то, ко всеобщему изумлению, увидев среди встречающих Кирьянова, Маринка потянулась к нему: «Дядя Алеша!» Кирьянов прямо- таки просветлел. Ольга тоже сразу узна­ла его, достала из сумочки письмо, отдала ему: «Без вас, говорит, пришло в школу. Я решила, что быстрее меня почта вам не доставит».

Баулин замолчал, в уголках рта еще резче обо­значились морщины. Не забыть ему своей Ольги Захаровны...

— С того самого дня, как мои приехали на остров,— продолжал он,— Кирьянов все свобод­ное время проводил с Маринкой: играл с ней, изображал то козу-дерезу, то мишку-топтыгина, а на корабле стал еще более замкнутым. Не иначе как письмо его доконало.

— Да ведь не только же из-за девушки, из-за ее писем Кирьянов был строптивым и нелюди­мым?

— Безусловно. Я не раз над этим голову ло­мал. И знаете, кто мне помог излечить Алексея от хандры и обратить в морскую веру? Боцман Доронин. И Ольга моя, покойница, крепко нам подсобила, можно сказать, ключ к сердцу Алек­сея дала. Когда письмо, которое она ему при­везла, пришло в А., кто-то из сверхлюбопытных возьми там и распечатай. Ольга случайно увиде­ла это, рассердилась, снова заклеила конверт и взяла с собой.

— И что же в нем было особенного?

— Отказ! Полный отказ,— повторил Баулин.— Письмо прислала Кирьянову любимая девушка, та самая, что ревела на проводах в три ручья. Во всех подробностях Ольга письма не помнила, она мельком его пробежала, а смысл был подлый: дескать, я тобой, Алеша, только увлекалась, а любить никогда не любила, я люблю другого. Пи­сем мне, пожалуйста, больше не пиши, все равно их не читаю. И в советах твоих не нуждаюсь: не такая я дурочка, чтобы запрятать себя в де­ревне, как ты мне рекомендуешь. Мой новый друг обещал устроить меня в самом Смоленске...

— Ничего себе птичка!— не удержался я.