' — Превосходно, — говорит ему заказчица, — вы всякой отдали свое: яблоко более красивой, а розу более умной'.
Но во многих портретах есть и общее: горение надежд, крушение, 'томление неясных чувств'. Сложный обжигающий мир. Тяжело плавятся, темно сияют карие глаза Е. П. Ростопчиной, которую сравнивали с пушкинской Татьяной. Уста намечают улыбку, улыбнется ли? Жаждет очарования, очаруется? Погружена в задумчивость мечты, пробудится ли?…
Притерпелая печаль в неудивляющемся лице Д. И. Хвостовой — непреодолимая, застарело-вечная. Принятая в душу как неизбежность. С достоинством и покорностью несет женщина свой крест. И все же сквозит надежда: вдруг что-то светлое подарит жизнь…
Куклой белого фарфора называли Е. С. Авдулину на портрете. Но современник замечал в ней 'какой- то особенный характер' — застывшая обреченность и сожаление в портретах. Никнет цветок в стакане на окне, и небо хмурится за окном.
Проникая в тайну человека, художник не расшифровывал ее на полотне, но понимал и берег.
…Грянул 1825 год. Время столкновения высоких помыслов и гибнущих надежд. Николай I промерзшим бревном, как выразился Герцен, подпер дверь России. Кипренский, который считал времена Фемистокла и Перикла 'образцами всем народам', вдруг очутился в разреженной атмосфере. Кто сломался и отрекся, кто не отрекся, но грустно замолчал, кто просто разочаровался… Художник угадывал в окружающих и боялся угадать в себе одиночество. Тревожащая волна всколыхнула этих людей ('Читатели газет в Неаполе') и ушла, а они остались… Каждый сам в себе переживает миг огромного удивления и потрясения. 'Орущее молчание' властвует в картине, разъединяя оцепенелых. людей.
Взыскательно всматривается Кипренский в жизнь, через которую рубежами проходят годы: 1812 и 1825-й.
С достоинством и некоторой горделивостью сидит перед нами Алексей Томилов. На груди — большой Георгиевский крест. В трудный час военной грозы майор Томилов-во главе отряда народного ополчения храбро защищал свою родину. Давний знакомец художника, тонкий ценитель прекрасного, владеющий уникальной коллекцией портретов Рембрандта (Кипренский их копирует). Его 'Мысли о живописи' не лишены метких высказываний.
Изменились времена, стали не нужны Томиловы. На позднем портрете видим мы погашенное с маху лицо человека, казненного жизнью.
'Философ резвый и пиит' Батюшков на портрете слегка небрежен, задумчив, открыт вам навстречу. 'Не чиновен, не знатен и не богат', но значение своего 'я' сознает. Уже признанный поэт, автор первой в России критической статьи 'Прогулка в Академию художеств'. Полон надежд, воспоминаний о тяжелых буднях сражений, о героях.
Но ощущаем мы в адъютанте знаменитого генерала Раевского зыбкость. Как морок, пала на чело дума, и застыл он, улыбаясь. Словно угадал художник, что 'Парни российский' ринется прочь от 'толпы блестящих призраков юности', поймет, что 'надобно жить с серыми' или в Диогеновой бочке.
…Почти печальный, томно-небрежный Уваров словно претендует на роль Евгения Онегина. Это и запечатлел стих Батюшкова: 'Умом вселенной гражданин'.
Но денди с тросточкой в руках глядит в даль недалекую, на танцующие пары, размышляет 'ни о чем'. Пресыщенность светом и пылкость в речах будто обернулись усердным чиновным старанием. 'Богач и галломан' стал министром, 'сидельцем за прилавком просвещения…'.
'Серые' не прощали Кипренскому его образа жизни, выбора друзей, его правдивого таланта. Ему поручали надзирать за товарищами, русскими художниками в Италии — он отказался, возможно, сочувствовал там народному движению. Был благороден и отличал благородных. Приезжал на родину из Италии — двери многих особняков вызывающе захлопывались. Ему отказывали от дома, от России. 'Здесь талантов совсем не надобно', — удрученно писал Кипренский из Петербурга. В это время он писал портрет самого талантливого человека России — Пушкина. Живописец понимал поэта родственно, время равно воспламеняло и утесняло их. Современники в портрете это заметили: 'Не стремился ли… выразить свои и его (Пушкина. — В. Л.) чувства в чертах видимых!' Портрет брата по духу, по бунтарской крови, но старшего брата. Художник запечатлел на полотне гордость России — России на вечную память.
Современников поэт на портрете и удивил: показался перед ними Пушкиным, у которого привычную веселость заменила 'некоторая пасмурность'…
Ученый А. X. Востоков как-то желал художнику: 'Ты был поэтом — будь философом теперь!'
Портрет Пушкина писал философ. Поэт только-только после семилетней ссылки появился в Петербурге, 'имя его повторялось'… Когда ехал в Петербург, встретил по дороге арестантов. Кюхельбекер бросился к нему на грудь и почти потерял сознание. Жандармы разорвали их объятия.
Когда создавался портрет, поэт произносил клятву верности. Он направил послание декабристам в Сибирь. Знал ли о том Кипренский? Но глядя на портрет, вспоминаются строки 'Евгения Онегина':
Замерла лира в руках ожидающей музы. Божественный глагол коснулся поэта, погружена в могучую думу его бесстрашная душа. Ясен дальний взгляд серо-голубых глаз.
'Себя как в зеркале я вижу', — писал поэт. Портрет висел у него в рабочем кабинете. Вдохновлял ли, поддерживал?..
Кипренский уехал умирать в Италию.
Пушкин ненадолго его пережил.
Кипренский уехал в 'обетованную землю — в Италию', чтобы тосковать о России. Он, жаждавший славы и признания, страстно желавший создать 'ударистую и волшебную' картину, веровавший в исключительность своего гения, писал об отечестве: 'Люблю более самого себя'.
Родная земля звала художника, там подрастали крестьянские дети — Андрюшки, Моськи, Петрушки, которых он рисовал. Там жил Пушкин. И росла трава кипрей, от чьего названия, возможно, произошла его фамилия.
А царская Россия забыла о нем. Он знал о том и предупреждал друзей: '…бойтесь невской воды'. Его жизнь за границей называли 'сиротством'. Последний 'Автопортрет' словно бы сожаление о себе, прощание с несбывшимся. Мольба дрожит в глазах, художник словно стыдится беспощадной трезвости, проступившей на лице. И все же он еще не пробил, последний час!
Еще живет таинственное откровение. Он все еще 'волшебник милый'…
Александр Иванов писал отцу: 'Стыд и срам русским, что забросили этого художника… Кипренский не был никогда ничем отличен. Ничем никогда не жалован от двора…'
А ведь пытался войти в милость. Рисовал великих князей, их сановных придворных. Но глухо молчал оскорбленный талант и сопротивлялась кисть. Сухие, стандартные лица. Безликая студеность Николая Павловича. Томилов учил в своем трактате: 'Воображение должно владычествовать'. Художник не мог вообразить души этих людей.
…Совсем уже собрался на родину, дал прощальный обед, но суждено было остаться в итальянской земле. Не удалось 'на плоте перейти бурю жизни'. Буря жизни разрушила и потопила плот. 'С презрением, не замечая зависти, твердою ногою я всегда шел вперед, зная, что Время или рано или поздно, — всегда
