ввысь со светоносным мечом-лучом. Милая девушка с темной звездой — драгоценным камнем — на лбу. Она как сама судьба, как предопределение. И нежность, и достоинство, и сожаление, и обаяние находим мы в ее лице, прекрасном по всем канонам красоты XVI века: светлый лоб, темные шелковистые брови, цвет волос, близкий к каштановому, нога длинная, рот маленький, эффектный изгиб руки… Полузакрыла глаза и слушает, улыбаясь уголками губ… Не наслаждается победой и не испытывает отвращения к отрубленной голове Олоферна. Современники называли ее нежной античной музой.
Музыка картин Джорджоне, трогательно-чувственная и безмятежно-встревоженная, выдает его состояние постоянной влюбленности. Как зачарованный своей песнью соловей, художник пел, и пел, и пел… Яркий мир чувств, душевную искренность, гордую поэзию живописал мастер, понимая их недолговечную силу. Пройдет время, они исчезнут в потоке новых впечатлений, многообразия иных дней, в ускоряющемся ритме жизни. Он спешил, этот молодой человек с серьезным мечтательно-размышляющим лицом. Спешил запечатлеть мгновенную вспышку радости, счастья, тревоги во 'славу себе и своему отечеству'.
Искусство Джорджоне благотворно озарило все последующее развитие живописи. Современник Леонардо да Винчи, Микеланджело и Рафаэля, Джорджоне сумел встать вровень со знаменитыми мастерами, по праву являясь одним из титанов Возрождения в Венеции.
Якопо Саннадзаро писал:
Но имя его уже многие века звучит в гуле немелеющего моря человеческой жизни. И потому, что талант его обогнал бег суетливых дней; и потому, что молодой итальянец из городка Кастельфранко сумел своим талантом согреть и озарить человеческую душу. Прошло пятьсот лет, а он и для нас не просто Большой — Великий Джордже
ВОЙДИ В ОГОНЬ, В КОТОРОМ Я ГОРЮ
…Учил нас всегда красотой попирать безобразие.
Микеланджело Буонарроти (1475 — 1564) — один из величайших мастеров эпохи Возрождения. Скульптор, живописец, архитектор, поэт. Жил и работал во Флоренции и Риме.
Микеланджело любил людей, но жил в одиночестве. Даже Рафаэль, парируя его язвительную насмешку над своей свитой, словно пена прибоя вздымавшейся вокруг знаменитого художника, бросил как- то: 'А ты в одиночестве, как палач'. Он хотел обидеть этим зловещим словом, а по существу, угадал — Микеланджело всегда хотел стать для пап и тиранов 'лезвием суда и гирей гнева'.
Что же касается одиночества, то подумаем о его неисчерпаемом вдохновенном воображении, которое лишь частично отразилось в статуях, фресках, зданиях и стихах: 'Никогда не был он… менее одинок, чем когда был один'. Так он писал.
Его гнев не громыхал по пустякам. Когда гонфалоньер (глава Флорентийской республики) Пьетро Содериик, придирчиво бродя вокруг 'Давида', промямлил важно: 'Нос у него, кажется мне, великоват', — скульптор не стал спорить. Незаметно сгреб пригоршню мраморной пыли, помахал у Давидова носа резцом и ссыпал на Содерини собранную пыль. Тот изрек напыщенно и удовлетворенно: 'Вы придали больше жизни'.
Но иногда цепь глупых прихотей тяжело сковывала руки, и тогда Микеланджело смело восставал, дерзил главному заказчику — папе, и убегал на родину. Рим ссорился из-за него с Флоренцией. Художник позволял себе пренебрегать заказами богатых и влиятельных 'людей; похожих на нужники'. Высмеивал их, например, папского церемониймейстера Биаджо да Чезену, завопившего у картины 'Страшный суд': 'Полное бесстыдство — изображать на месте столь священном… голых людей, которые… показывают свои срамные части, такое произведение годится для бань и кабаков'. Непросвещенный Чезена не знал, что именно с кабаком сравнивал тогдашнюю Италию великий Данте…
Микеланджело не отказал себе в удовольствии поместить высокопоставленного чиновника среди дьяволов, да еще и обвил его змеем. До сих пор, неумный и злобный, торчит он в нижнем углу фрески.
Да, очевидны победы эпохи Высокого Возрождения, означавшей крушение средневековых устоев и утверждение раннекапиталистических отношений, провозглашавшей культ человека… Но властители-то оставались хищниками, 'разумными волками'. По велению Лоренцо Великолепного, восклицавшего: 'Счастья хочешь — счастлив будь!' — покрывают позолотой живого мальчишку, изображавшего в карнавальном шествии 'конец железного и воскресение золотого века'. Мальчик умирает. Мельчайшее событие (почти и не событие) на фоне моря крови, проливавшейся в угоду князьям церкви и прочим государям…
Микеланджело мог бы спокойно существовать, сунув голову под крыло своей творческой занятости, — он учит родственников: 'Будьте первыми в бегстве'. Но как только возникает баррикада, он, несуразнейший человек, взбирается на баррикаду.
Иноземные полчища вторгаются в Италию. Флоренция (в который раз!) изгоняет ненавистных Медичи и провозглашает республику. 'Ничтожнейший плут' папа заключает с захватчиками военный союз, и на Флоренцию идут ландскнехты: радостно дыбятся Жадность, Предательство, Интриги.
Штурм! Штурм города, где Микеланджело постигал цену мастерства и свободы.
Угроза свободной Флоренции — угроза его чести, которую он всегда нес как знамя. Стендаль назвал это ощущение римской гордостью. Современник Микеланд-жело историк Гвиччардини писал: 'Кто высоко ставит чувство чести… такой человек не боится ни труда, ни опасности, ни расходов'.
Микеланджело спешит во Флоренцию. Он, наверно, вспоминает, как когда-то, в дни его юности, горели там костры Савонаролы и бегал меж огней купец, — сгорало все, что можно было купить и продать. А щупленький человечек в рясе, простирая руки, швырял раскаленные угли слов: 'Ваша жизнь — жизнь свиней…' Люди хватали эти слова, обжигались, но пытались все же осветить дорогу к чему-то небывалому и достойному. Савонарола дороги не знал, а все же именно в кострах и проповедях его взял Микеланджело частицу 'устрашающей силы', которую замечали в его скульптурах.
Потом папа сжег самого Савонаролу.
Именно после этих событий Микеланджело уехал в Рим и создал 'Пьету' — 'Оплакивание', о которой поэт сказал: 'Достоинство, и красота, и скорбь…'
И вот он возвращается во Флоренцию. Флоренция ликует. Яростный воздух свободы создавал иллюзию полного раскрепощения и равенства. 'Будь каждый каждому всегда опорой', как писал один из современников.
Все излишки — республике. Микеланджело одолжил тысячу скудо. 'Одолжил' — в условиях осады
