понятие условное. Впрочем, он никогда не скупердяйничал, давал приданое бесприданницам, бесплатно учил учеников, дарил свои картины и скульптуры. Об одном художнике, набивавшем мошну, сожалел: 'Чем больше он будет стараться разбогатеть, тем беднее будет'.
Свидетельство очевидца тогдашних событий: 'Царит единение и удивительный пыл, пламенный порыв спасти свободу'. На улицах пьют и пляшут, шутят известные всей Италии флорентийские остряки, жители работают и торгуют, не выпуская оружия из рук.
Когда-то здесь, на площади Синьории, празднично устанавливали его 'Давида', прозванного 'гигантом' 'в знак того, — писал Вазари, — что он защитил свой народ и справедливо им правил'. Юноша- гигант 'излучал' на врага мысль-молнию, могучие руки готовились к схватке, проиграть которую он не мог. Скульптор уже тогда становился 'грозным Микеланджело'. Теперь
'Давид' и его создатель стали рядом, защищая город. Микеланджело отвечает за укрепления, он надевает панцирь, возводит 'много построек', устанавливает на господствующей высоте — горе Сан- Миньято — пушки и устрашает ядрами папу…
Но истощаются припасы, горожане сидят на хлебе и воде. По городу крадутся тени предательства. Микеланджело замечает их одним из первых. Его высмеивают. Но вскоре оставшиеся в городе богачи распахивают ворота папской солдатне. И начинается резня.
Микеланджело прячется — то у друзей, то на колокольне.
Папа вспоминает о нем и ставит условием прощения быстрейшее окончание капеллы Медичи.
Работая над капеллой, тощий, измотанный, 'с душою под ударом', скульптор оплакивает погибающую свободу, родной город, истерзанную Италию.
Посещавшие капеллу неизменно уходили с впечатлением гнетущей неустойчивости, печали и тревоги. До сих пор словно стенает там затравленная вольность и слышно, как звучит 'великое, охваченное отчаянием сердце'.
Не сразу поняли современники смысл философской саги Микеланджело, прежде всего их восхищало высочайшее мастерство: 'со всех сторон сбегались люди… остолбеневшие и онемевшие… толпились' в капелле. И все же какое-то смутное ощущение терзало, очевидно, и вчерашних республиканцев, и папских кондотьеров. Последним, впрочем, придраться как будто было не к чему — оба Медичи восседали в полководческих доспехах, окруженные аллегорическими фигурами: разочарованно-грустящее Утро, могучий неспокойный День, отдаляющийся Вечер, опустошенная Ночь…
Создай Микеланджело карикатуру на Медичи — ничто не стало бы ему броней. Он поставил им памятники с идеально красивыми лицами (Медичи не отличались правильными чертами). Правда, фигуру Лоренцо называли 'Мыслителем' и 'Задумчивым', но нет в этой задумчивой мысли ни тревоги, ни заботы. Идеализированное лицо и у 'Победителя', пригибающего долу пленника, похожего на самого скульптора… Уж не строка ли его автобиографии перед нами?!
Так он создает капеллу, свою многофигурную 'Пьету', плач о Флоренции.
А чтобы мы не сомневались в истинности его намерений, подтверждает их строкой сонета. Один поэт восторгался фигурой, изображающей 'Ночь': 'Она из камня, но в ней есть дыхание…' Микеланджело:
Новый флорентийский тиран, герцог Алессандро, настойчиво зовет скульптора строить крепость. Микеланджело отказывается, отпихивается от этого предложения из своего римского домика под черепицей. Когда же Алессандро убивают, с радостью ваяет Брута: '…Кто убивает тирана, убивает… зверя'. Брут у Микеланджело радостно-сосредоточен накануне отчаянного и необходимого действия.
Микеланджело еще на что-то надеется, пробует сторговаться с королем Франции: он 'готов сделать его бронзовую конную статую на свой счет', если король вернет Флоренции свободу.
Герои Микеланджело никогда не отступают и не сдаются. Таковы и его 'Рабы' (или 'Пленники').
Они восстают, почти разрывая путы, изнемогают в борьбе: ей — все их силы до капли. Мгновения этой борьбы удивительно переданы 'мастером живого камня': обходишь фигуру вокруг, и на твоих глазах она поднимается, напрягается, сражается… Множественность точек зрения — характерная особенность творчества мастера.
Спорят о незавершенности, 'импрессионистичности' скульптур. Почему-то она усиливает трагическое звучание образа. Соблазнительно предположить, что сделано это умышленно, что мастер не сомневался — законченная форма ничего нового не скажет, а эффект борьбы вдруг потускнеет…
Многие не любили Микеланджело, даже ненавидели, считая опасным чудаком, сумасбродом и гордецом. Он был ведь и 'бунтовщиком', и человеком твердых принципов… Что стоило подослать к нему наемных убийц? Вопрос не праздный, ибо в тогдашнем Риме — 'Вавилоне всех прегрешений' — по вечерам и в глухую полночь то и дело раздавались полувскрики-полухрипы да тяжело ударялось о воду брошенное тело. 'В моде' были яд, удар ножом из-за угла… А впоследствии, когда по Италии сужающимся кольцом заплясали костры инквизиции, скульптора могли и сжечь. Доносил же о 'Страшном суде' памфлетист Пьетро Аретино, 'злоре-чивейший писатель': мол, Микеланджело — еретик, а то и похуже: 'Меньшее преступление самому не верить, нежели столь дерзко посягать на веру других'. В сонме своих небиблейских могучих тел Микеланджело нашел место и для Аретино, изобразив его в виде святого и дав ему в руки содранную кожу с лицом… Микеланджело.
От ножа, яда и костра его спасает то, чего нет у сильных мира сего, — сверхталант. Папам нужны были роскошные гробницы.
Своими маленькими коричневатыми, 'цвета рога', глазами невысокий, плотный человек пронизывал взором камень, отыскивал в нем пленника, которого необходимо освободить. Скульптор исходил из того, что в куске мрамора заключена одна-единственная неповторимая фигура.
Какова же была сила торжественного ликования после того, как фигура 'переступала' порог темницы! Но и какова мука, если он ошибался и, не имея права выпустить на белый свет калеку, 'судил о себе… строго', бросал камень или даже в сердцах разбивал его.
Замечали: позы его скульптур долгое время живые люди выдерживать не могли. Напряжение — ив следующее мгновение обязательно движение.
Глыбы мрамора — его идолы. Забывая о еде, 'довольствовался куском хлеба', недосыпал. Даже шутил: 'Работа молотком сохраняет в… теле здоровье'. Сам подолгу торчал в Карраре, отбивая мраморные блоки. Понимал: только каторжный труд позволит удержаться на небывалой высоте, где другие задыхались от недостатка кислорода; поможет стать самобытным: 'Тот, кто идет за другими, никогда их не перегонит…'
Камень словно 'плавился' под напором могучего 'излучения' воли и таланта этого человека. Даже
