1920 годах.
Хотел создать типично русскую картину, 'как есть картина голландская, французская…', и писал свою провинцию. С той поры замечали в нем неукротимую энергию. Словно собрав последние силы, оставил он оборону и бросился в длительную непрекращающуюся атаку. Проявил подлинные мужество, волю, героизм. Впрочем, что о том говорить, когда к нему, калеке, друзья приходили в горькую для себя минуту, чтобы 'унести… запас бодрости, умиления и веры в жизнь'. А между тем его утро начинается с процедуры, затем тяжкое вставание, 'внедрение' в кресло; по крохам собиралась та самая воля, которой будто бы не было. Бралась в руки кисть…
А Юлия Евстафьевна пододвигает художнику краски, вкладывает в руку карандаш, выслушивает жалобы и настойчиво просит: 'Рисуй'. Потом Кустодиев признается, как много значила тогда эта ее просьба, эта ее вера в него.
Юлия Евстафьевна создает дом — единственный, где он мог жить и работать.
Необозримый город Кустодиев распростерся в музеях страны — со своими улицами, снегами, площадями, с павами-купчихами и веселыми купцами. Целый город! Подсмотренный в детстве и столь неожиданно преобразившийся фантазией зрелости.
Феноменальная кустодиевская память. Девятилетним побывал он на передвижной выставке — даже к концу жизни мог сказать, где и какая картина висела. Пришла болезнь, что у него осталось? Память да талант. Память, удесятерившая свое напряжение. Кисть спешила за услужливой памятью, за извергающимся воображением.
Подобно мастерам Высокого Возрождения, Кустодиев не может себе позволить ничегонеделанья. От живописи он отдыхает у станка скульптора. Скульптура становится захватывающей и побеждающей страстью, сладостно мучительной, разъединяющей с живописью.
И рисунки его были 'как бы отдохновением', их уподобливали рисункам Клуэ, Гольбейна, Энгра.
Кустодиев всегда был, по его собственному признанию, 'одержим музыкально-театральной 'манией'. Играл на цитре, на рояле — всего 'Евгения Онегина', 'Русалку'…'. В театре он завсегдатай, в юности мерзнет в очередях, добывая заветный билетик.
Так он любил театр. В театре впоследствии отчасти осуществляется его мечта: создаваемые им картины-декорации движутся, 'играют', становятся живой плотью представления.
Тридцать спектаклей, одиннадцать агитационных представлений. Апофеоз его успеха — 'Блоха' во МХАТе втором (Москва) и Большом драматическом театре (Ленинград). Декорации были столь яркими и самобытными, что режиссер разрешает актерам 'дурачиться и импровизировать…'. Успех был огромный, аплодисменты перерастали в овацию.
Кустодиев сознает свой талант, свою силу мастера сцены. Спокойной и уверенной гордостью дышит его письмо к известному режиссеру А. Дикому по поводу оперы С. Прокофьева 'Любовь к трем апельсинам': 'Не думайте, что я могу писать только расейские яблоки. Я и к апельсинам неравнодушен. Я могу их так любовно и аппетитно написать, как и съесть. Могу!' За этим 'могу'! и отрицание своей 'узкопрофильности', упорно навязываемого ему титула певца русского быта.
'Не могу!' — сердито заявил он много раньше некой графине, чья карета остановится у его крыльца. Графиня спрашивала его: 'А с открытки вы можете?', как какого-нибудь раскрасочника-вывесочника, маляра.
Жизнь, тупо оборачивавшаяся вокруг самодержавной оси, казалась ему унизительной и мерзкой. Он даже хотел тогда написать картину о России, погрузившейся в глубокий сон. Но в 1905 году Россия пробуждается, и оказывается, что легко краснеющий Борис Михайлович Кустодиев умеет зло смеяться и ненавидеть ее врагов.
'Художник в жизни и должен быть корреспондентом на поле битвы!' Он зарисовывает митингующих, бастующих, возводящих баррикады. Его 'Вступление' — реквием погибающей Пресне. Реквием и угроза грядущей грозы. Призрак гибели поднялся над городом, но он обрушится и на палачей. Кустодиев открывает старые альбомы. Разве судьба ранее, когда он помогал Репину создавать полотно 'Торжественное заседание Государственного Совета…', не свела его с 'вершителями' судеб Российской империи? Теперь он обнажает их подлинную суть: людей, лижущих царский сапог и вешающих восставших рабочих и крестьян. Маски сброшены. В сатирических журналах 'Жупел' и 'Адская почта' художник публикует серию портретов- шаржей. Победоносцев — сладкоголосый иезуит, ликующий над трупами. Тупые глазки Горемыкина злобно выслеживают кого-то, выглядывая из густой растительности, закрывшей лицо. Дубасов — громила со сплющенной головкой змеи…
Зато с какой симпатией рисует художник путиловцев. Главный герой — демонстрация. Убеждающе передана сила человеческого единения…
Приходит 1917 год — художник все тот же 'корреспондент на поле битвы'. Революция — желанная, 'великая радость'. Рядом со словом 'Революция' он неизменно ставит слово 'работа'. В бинокль из окна пытается увидеть, 'услышать', приблизить дыхание восставшей улицы. И в несколько дней пишет картину о пробуждающейся Петроградской стороне. Революция — праздник. Грозный, но праздник. Самое программное полотно — 'Большевик'. Из текущей улицами реки вооруженного народа вырастает титан, высоко вздымающий красное знамя. Оно выхлестывает за пределы картины, вьется свободно над людским потоком. Смел шаг большевика, слышится в нем твердая неуступчивая сила.
В 1920 году по поручению Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Кустодиев объезжает на автомобиле город, чтобы запечатлеть празднества в честь II конгресса Коммунистического Интернационала. Рождаются картины — 'Праздник на площади Урицкого в честь открытия II конгресса Коминтерна' и 'Ночной праздник на Неве'.
Для оформления Ружейной площади к первой годовщине Октябрьской революции Кустодиев готовит эскизы декоративных панно 'Труд'. Создает политические плакаты, рассказывает детям в рисунках биографию В. И. Ленина; принимает участие в деятельности Ассоциации художников революционной России…
Кустодиев любил своих друзей, встречи, беседы, споры, веселую суматоху вокруг себя… Читая дневник художника и искусствоведа Вс. Воинова, поражаешься порой — почти каждый день в кустодиевском доме гости. Художник сидел у печки — и 'как-то особенно хорошо смотрел на собеседника'. Говорить с ним было интересно — много знал. День без книги считал незавершенным, не вполне удавшимся. Случались в его доме и настоящие 'дни литераторов': приходил и читал первые главы 'Петра I' A. H. Толстой, приводил с собой Вячеслава Шишкова, с которым художник сдружился сразу и полюбил. Декламировал свои стихи А. Блок…
Собирались на заседание члены общества 'Мир искусства'. Дружили с художником люди, знавшие русскую жизнь, люди талантливые и добрые.
Лицо человеческое 'тянуло к себе' Кустодиева с детства.
После революции он начинает писать портреты в 'новой манере', насыщая их движением и динамикой. Портрет профессоров П. Л. Капицы и Н. Н. Семенова-предтеча лучших современных портретов. Молодые ученые оживлены, они в добром настроении молодости, таланта и грядущего исполнения замыслов и желаний.
Отвлеклись от разговора, словно приглашают принять в нем участие и зрителя. Интеллект, вдохновение, скромное достоинство, некоторая самоирония и несокрушимый оптимизм. Светлые люди.
Максимилиан Волошин у Кустодиева торжествующий, гривастый.
В 1924 году (тогда и написан портрет) Волошин привез из Крыма в Ленинград свои акварели. Кустодиев рисует поэта на фоне его акварели, изображающей Киммерию, — он почувствовал неразрывную связь Волошина с тем уголком земли, который этот неутомимый странник, философ, поэт, жизописец, искусствовед и литературный критик, великий эрудит, человек души возвышенной и прекрасной, облюбовал себе для постоянной жизни.
