Конского пота, вина, чеснока и навоза. Ты выходишь на улицу вместе с новым знакомым. В Польше он был адвокатом, теперь он сторож В пригородном совхозе, вон там, за рекою. Он так тебе рад! Он учился в Варшаве и в Вене, Был коммунистом, был в Поалей-Ционе, Теперь увлечен толстовством. Жестикулируя, самозабвенно картавя (Давно ты заметил, что каждый картавит по-своему), Путая все диалекты, в ухо кричит имена — Каутский, Ганди, Бем-Баверк, и Фрейд, и Бергсон. Подозрительно откровенный, Он потрясен алогизмом чужого режима, Жестоким его палаческим простодушьем. В нашем воистину сильном, державном вожде Странны черты вождя негритянского племени: Слабость, свирепость, боязнь и лживость актера. Странно и то, что Государство, ликуя, Провозглашает своего человека Доблестным, добрым, умным, сильным, красивым, А между тем в учреждениях Государства, Даже в таких безобидных, как парк культуры, Продовольственный магазин или почта, Смотрят на вас как на вора и дурачка С тысячью мелких пороков… Твой собеседник взволнован встречей с тобой, Жаркой возможностью выговориться: так долго Вел он только с самим собой диалог, — Но для тебя страшней, чем немецкие танки, Эти запавшие, с огнем Исайи, глаза, Эти безумные речи, это знакомство С ним, интернированным, И резко, с внезапностью низкой, ты покидаешь его Посреди весенней толпы, и он поражен Новой бессмыслицей, чуждым ему алогизмом. Но так как ты не только труслив и разумен, Но так как ты человек, то на углу Ты оборачиваешься и чувствуешь сам, Что у тебя в глазах мольба о прощеньи, И он, опавший листок европейского леса, Тотальным вихрем тридцать девятого года Занесенный в кубанский совхоз, Он тоже стоит и без злобы глядит на тебя, Хотя и насупил свои ассирийские брови. И вдруг тебе не свойственным провидящим взором, Быть может, заимствованным У того человека с глазами Исайи, Видишь ты лето, грядущее, близкое лето. Вашей дивизии разрозненные отряды, Кто на конях, кто пешком, потеряв друг друга, Мечутся между Сальском и Армавиром. Черная степь. Лунный серп висит над бахчами, И кажется, будто на нем — капельки крови. Все взбудоражены, заснуть в эту ночь не хотят Ящерицы и цикады, листья и птицы, И говорят, говорят о войне людей, Но сами люди молчат, люди — и лошади. Где-то вдали мелькают какие-то пули, — Иль то огоньки цигарок? Падучие звезды? Конников скудную горсть возглавляет калмык — Толстый от старости кривоногий полковник С глиняным гладким лицом, Добрый вояка, герой гражданской войны. Все ему надоело: безостановочный драп, Ночи без сна, невозможность сойтись в рукопашной С колдовским могуществом немцев, длинная служба С медленным ядом обид, и Курц, комиссар, Эрудированный товарищ, но жуткий стукач… — Пан офицер! Панове! Куда вы? Тут немцы! — Кричит верховой, внезапно возникший из тьмы И лунным серпом отрезанный от нее. Он босиком, в ватных штанах и в майке, Лошадь под ним без седла, в руке — ремешок. В мире, где головы Прикрыты военной мощью пропотевших пилоток, Лысина его — как обнаженное бессилье. 'Пан офицер!' — передразнивает полковник, И голос его обретает хриплую властность. — Рубайте его, это немец! — Полковник не знает, Что снова чумным дыханьем тотального вихря Подхватило твоего знакомца из Краснодара Вместе с его совхозом, с его смятеньем, Но многоопытный Курц разобрался, к счастью, И чуточку нервно шутит: — Если бы немцы были такими! Это же наш, бердичевский! Скоро ль конец? Долго ли будет метаться в южной степи С овцами-рамбулье адвокат из Варшавы? Схватят его, превратят в золу? Или ему иная назначена гибель? Конников горстка встретится ль с горсткой другой? Старый калмык, полковник с глиняным ликом божка, Четверть столеться прослуживший в строю, Бывший фельфебелем еще при Керенском, — Что он, полковник, смыслит в этой войне? Будет он храбро, хитро, умело сражаться И непременно вырвется из окруженья, Но для чего? Чтобы в ночь под новый, сорок четвертый год
