А она всегда гадала – этот молодой перспективный, родственник того Бехтерева?..
Здесь что-то сработало на уровне подсознательного, и очкастая вынесла вердикт, вознесши руку выше головы:
– Я – «за»!
– Что– «за»! – окончательно обозлилась Будёна Матвеевна. – За диагноз или за здоров?!
Докторица еще раз крутанула шейкой, встретила серые глаза Бехтерева, подумала, что он почти так же очарователен, как и ее котик Шлема, а потому произнесла вслух.
– Здоров!
Здесь заседавшие сорвались с мест, стремясь к выходу. Они мигом забыли сегодняшний рабочий день, перестали быть общественностью и врачами, превратившись в милых обывателей, стремящихся поспеть поскорее втиснуться в очереди продуктовых магазинов и, закупившись к ужину, очутиться в своих уютных квартирках с человеческой жизнью внутри.
Очкастую провожал до метро молодой Бехтерев, рассказывая докторице что-то про принципиальность, а она не слушала его, удивляясь, что у родственника классика нет даже старенького автомобиля… Почему ей показалось, что он такой же милый, как Шлема?.. Вовсе нет!.. Все-таки надо было гавкнуть!..
Профессор Абрикосов попробовал было увязаться за Будёной Матвеевной, театрально выражая свое возмущение беспринципностью отдельных товарищей. Она кивала в знак согласия, но у ворот больницы рассталась с подлипалой, уйдя под руку с мужем.
Последнее, что расслышал профессор Абрикосов, оказалось женской жалобой:
– Сереженька, у меня был такой тяжелый день!.. Ну, Се-Се!..
Не торопился домой лишь психиатр Паничкин.
Срочным образом он готовил документы на выписку Северцева, заставляя секретаршу работать сверхурочно.
Паничкин надеялся, что на следующей неделе он уже забудет о феномене, расставшись с ним навсегда… А уж завхоза он уроет!..
Леонид узнал о предстоящей свободе лишь утром понедельника. Он было обрадовался бездумно, как птица, перед которой открыли дверцу клетки, но мозг опередил чувства, объяснив, что мальчика ждет не усыпанная сахарной пудрой жизнь, а нормальный советский интернат, в котором столько же свободы, сколько и в концентрационном лагере.
Откуда у него было это знание?.. О том он не размышлял, знал, и все!.. И вообще, знания всплывали в его мозгу по мере надобности!.. Так повелось еще с материнской утробы…
Полковник Дронин получил ответы на свой запрос. Капитан Рыков докладывал по-свойски, в кабинете, сидя за чаем.
– Что касается Северцева-Криницина… – Капитан сделал паузу. – Он через полгода после приговора сбежал.
– Как сбежал? – встрепенулся Дронин.
– Как, не знаю… Да вы так не волнуйтесь, товарищ полковник. Отследили его, а когда брали, пулю в голову вогнали!
– Насмерть?
– Более чем. Дронин расслабился.
– А что с завхозом?
– С завхозом все серьезнее… – Капитан быстро высосал мякоть лимонного кусочка, вытащенного из чая, облизал кислые губы. – Завхоз – наш.
– Знаю.
– Вы знаете, что он был нашим, а я докладываю, что он и сейчас наш.
– Не понял.
Капитан не отвечал, смотрел на полковника неотрывно.
– В каком звании? – спросил Дронин.
– Похоже, что в таком же, как и у вас.
– Внедрение?
– Не объясняли. Так, шепнули, что лучше не лезть.
Дронин продолжал отхлебывать чай, а сам думал над тем, сколько в их ведомстве всяких подведомств? Поди сосчитай. И каждое почти в самостоятельном плавании. Только у нас генерал может подчиняться майору, а полковник маскируется под завхоза психиатрической больницы, что-то там разведывая или контролируя.
– А мы и не полезем! – заключил Дронин.
Этим же вечером он доложил своему генералу, что Берегивода действующий сотрудник, по которому вести всякие проверки и разработки запрещено! Развел руками в знак своего полного непонимания ситуации.
«Если это какие-то внутренние дела, – подумал генерал, – почему я об этом не знаю?.. Моя компетенция. Как прошло мимо?.. А если не внутренние, то, значит, контрразведка… А если контрразведка, то не исключено, что занимаются самим Паничкиным или кем-то из его окружения… Тогда я в засветке…»
