– А сами знаете, какая! Грудастая! Ваши картины куда-то волокла!
– Ничего не понимаю, – пожал плечами Вова и шагнул в подъезд.
Какая-такая женщина, думал он, поднимаясь в лифте. И что за непонятности тетки говорили про его картины?..
Вова хотел было вернуться да расспросить, но кленовый лист в руке слегка нагрелся, словно напоминая о себе.
Картины, конечно, подождут! Он ласково погладил первенца осени и опять ощутил под пальцами по краям листа бумажную фактуру.
– Ах, ты! – проговорил Вова.
Долго не мог открыть дверь, так как внезапно задрожали руки. С трудом попал ключом в замок, покрутил и первым делом прошел на кухню, где, выудив из принесенного пакета початую бутылку, глотнул из нее на два пальца. Постоял немножечко, пока не прошла дрожь.
Оставил продукты на залитом солнцем подоконнике и пошел в комнату, где вознамерился отыскать увеличительное стекло, которое когда-то имелось, но за ненадобностью не использовалось.
На поиски ушло более часа, и стекло нашлось в единственном хрустальном фужере с трещиной, одиноко стоявшем в буфете, напоминая об обстоятельной молодости с достатком.
Вова приспособился возле окна и внимательно разглядел кленовый лист сквозь увеличительное стекло.
Очень похоже на бумагу, думал он. Но пойди пойми, что это на самом деле…
Рыбаков смотрел на лист до самого вечера, пока не решил съездить поутру в Тимирязевскую академию на консультацию.
До самого утра Вова рисовал на ватмане найденный лист в несвойственной ему фотографической манере, а наутро, прослушав из радио соседа сигналы точного времени, долго чистил брюки от засохшей крови, справедливо полагая, что в академии его тренировочных не поймут.
В академию его не пускали, несмотря на слезные увещевания. Охрана была непреступна, а положение Вовы было отчаянным. Он просил допустить его хотя бы в бюро пропусков, но только раздражал ребят из ЧОПа. Одному из охранников хотелось дать нечесаному шизику крепким ботинком по заду.
– Художник я! – просил Вова.
– А я – Ленин, – поддерживал диалог охранник.
– Рыбаков, – в ответ представился Вова.
– Безбашенный! – поставил диагноз раздраженный. – Может, его за угол отвести?
– Кончай! – ответил напарник. – Потрется и уйдет… И чего тебе неймется кулаками поработать? Особенно с такими, немощными! Ты со мной на тренировке потолкайся! Я завсегда «за»!
– Я что – дурак? У тебя же пояс черный!
– Так со слабым невелика доблесть управиться. Ты со мной попробуй. Я тебе для начала палец сломаю, чтобы ты почувствовал, как бывает больно!
Раздраженный ничего не ответил, отвернул лицо и тихо злился, как на нечесаного, так и на своего товарища. Хотелось дать обоим куском арматуры по башкам.
Так или иначе, но оба охранника пропустили тот момент, когда Вова кинулся к щуплому старичку с палочкой, появившемуся из дверей академии, очень похожему на академика.
– Здравствуйте! – приветствовал академика Вова, преодолев ступени лестницы.
– Здравствуйте, – ответил старичок.
Здесь охрана подоспела, и Вове заломили руки, отчего он застонал жалобно.
– Прекратить! – неожиданно зычным голосом скомандовал старичок и, когда Рыбакова отпустили, академик четко стал объяснять, что охранников поставили, чтобы имущество беречь, а не на людей бросаться! – Поднимите! – указал он на оброненный Вовой при задержании, свернутый в трубочку, ватман. – Что это?
Художнику вернули собственность, он с опаской глядел на охрану, пока старичок не предложил отойти в сторону.
– Я вот что принес…
Вова развернул ватман и показал свой рисунок.
– Потрясающе! – восхитился старичок. – Вас как зовут?
– Вова.
– Владимир, значит. А меня Егор Иннокентьевич. Вы что же, хотите у нас работать?
– Вовсе нет, – закрутил головой Рыбаков.
– Что же тогда?
– Этот лист я нашел вчера в парке. Первый осенний лист. Я нарисовал его…
– Да-да, – согласился Егор Иннокентьевич. – Уже осень…
– Вглядитесь, – просил Вова. – Лист необычный…
– Чем же?
