раздражающее. Петров подошел к девочке и поцеловал ее в крошечный сосок, закатывая к небу глаза, стараясь как можно лучше ощутить вкус. Раздражение исчезло.
— Не надо! — слегка отталкивала Жанна Митю. Она уронила лифчик в древесные стружки. — Пожалуйста, не надо!..
Как ей показалось, Петров пошел ей навстречу и вы-плюнул сосок. Она была ему признательна за это.
Митя опять не обнаружил того вкуса, того аромата, который искал так тщетно. Но вкус девичьего тела ему тоже понравился, и через минуту он вновь приник к Жанниной груди, только теперь к другой, которая почему-то была меньше правой.
— Ну зачем это? — вопрошала девочка, откидывая голову с жидкими косичками. — Зачем?
Он не слышал, что она говорила, не чувствовал, как ее кулачки упираются ему в грудь, надавливая костяшками пальцев под самое сердце, а целовал ее, целовал, оставляя красные следы на груди, шее, плечах.
А потом он устал.
— Уходи!
Она неуклюже оправляла платье, затем обнаружила, что не поддела под него лифчик, и вновь вынуждена была раздеваться, а Митя, совершенно спокойный, смотрел на девочку и чувствовал, что хочет спать.
— Пойду я, — сказала Жанна, теребя пуговичку возле самого горла.
— Иди, — позволил Митя.
— Открой дверь.
Он открыл.
Она некоторое время постояла в дверном проеме, смотря на подростка большими глазами, из которых бесконечностью лучилась любовь, хоть и подраненная слегка, может быть, обращенная не на тот предмет, что был иском девичьей фантазией, но все же это была любовь.
— Пойду?
Митя кивнул.
— Пока.
— Ага.
Она ушла.
Это была пятница, а назавтра все разъехались на выходные по домам. Петров поехал к матери и Ивану Сергеевичу, а Жанна к своему отцу.
Вечером девочка принимала ванну. Случайно вошел отец и увидел наготу своей дочери, всю израненную чьими-то зубами. Он был художником, но не из лучших и легким на истерику, а потому избил свою дочь прямо в ванной, выкрикивая в ее адрес слова, которые она если и слышала, то в какой-нибудь подворотне от пьянчуг.
Всю ночь девочка просидела возле окна и глядела на черное небо. Наутро она дождалась, когда отец вышел из дома, открыла балконную дверь, возмечтала себя голубкой и шагнула с десятого этажа. Ей очень хотелось нагадить отцу на голову…
Она упала на асфальт и разбилась насмерть. Более того, она превратилась в лепешку! Но ее невероятное желание перевоплотиться в голубку осталось витать где-то в пространстве, каким-то энергетическим сгустком, помахивая ионными крыльями, и, может быть, этот сгусток достанется кому-то в наследство…
Во вторник интернат хоронил ученицу восьмого класса. Дети не способны осознать смерть, они лишь чувствуют, словно звереныши, что произошло что-то страшное, а оттого школа шла за гробом в молчании, но кто-то из средних классов на нервной почве грыз семечки.
Во главе похоронной процессии шли учителя, одноклассники и отец Жанны, в потертом свитере, со слипшимися длинными волосьями. Его истерическая натура то и дело не выдерживала, и он срывался на рыдания. Тогда завуч, тетка с усами, поглаживала художника по спине, и он успокаивался.
Митя шел совсем сзади. Единственное, о чем он думал, что еще три дня назад его одноклассница была жива, а теперь нет. Проскочила мысль, что уже не придется целовать золотое с розовым, но Петрова это не сильно расстроило, так как он уже успел заметить, что девиц на белом свете отнюдь не меньше, чем парней…
Вечером вся школа сидела за общим столом и слушала длинные речи учителей о том, какая прекрасная была девочка Жанна, что ей бы жить еще и жить, а вот ведь как все обернулось. За столом присутствовал и милиционер в подполковничьих погонах и рассматривал всех пристально. При вскрытии на теле девочки помимо увечий от падения с высоты эксперты обнаружили следы от укусов, и следователь заподозрил художника в надругательстве над дочерью. Такого артист выдержать не мог и полчаса бился в истерике, не спасаясь даже нашатырем. Когда его привели в чувство, он признался, что сам обнаружил эти следы, после того, как девочка вернулась из школы, и немного наказал ее за распутство.
— Ах ты… — сказал кто-то из следователей. — Из-за тебя дочь из окна…
Художник потерял сознание…
Глаза подполковника и Мити Петрова столкнулись, и подросток равнодушно пожал навстречу плечами. Милиционер покачал головой, думая о том, что пора уходить с поминок.
Уже позже, после отбоя, когда все спали, кто-то потряс Митю за плечо. Он открыл глаза и обнаружил склонившегося над ним десятиклассника, носившего прозвище Шило, так как конституция его тела была очень сходна с этим колющим инструментом.
— Пойдем! — сказал Шило.
— Куда?
— Там узнаешь, — и ткнул жестким пальцем Петрова под ребро.
— Ну пошли.
Через некоторое время они оказались в подвале под черной лестницей, стены которого освещал огарок свечи, высветляя лица еще троих десятиклассников.
— Ну что? — спросил один из них, самый высокий.
— Ничего, — ответил Митя.
— Ты с Жанкой терся? — спросил второй, со сбитым набок носом.
— Ну я.
— Так значит, ты — вдовец! — заключил третий, маленький, но широкий в плечах. Говорили, что у него разряд по самбо.
— Это чего такое — вдовец? — поинтересовался Петров.
— А это когда жена у мужика умирает, — хохотнул Шило.
— Чего ржешь, обдрипыш! — рыкнул самбист. — У пацана горе!
— А я что, — испугался Шило. — Я — ничего!
— Где? — спросил самбист.
— Сейчас, — ответил долговязый и исчез из свечного света.
Бить, что ли, будут, размышлял Митя. Этот длинный, поди, в темноте сзади заходит…
Он не боялся, знал, что может тихо психануть и покалечить кого-нибудь, а потому лишь сжал пальцы в кулаки.
Но долговязый вновь вынырнул в свечные всполохи, а в его руках Петров разглядел две пузатые бутылки, называемые фугасами.
Тот, что со сбитым носом, взял одну из бутылей и ловко вскрыл ее, так что та чмокнула. Появились стаканы, и красноватая жидкость полилась в них, равняясь на половине емкостей.
— Пей! — пододвинул стакан самбист.
— Что это? — поинтересовался Митя.
— Не все ли тебе равно! На помин души! Так полагается!
— Пей-пей! — поддержали остальные.
И Митя взял стакан двумя пальцами и опрокинул в себя сладковатую жидкость, которая через несколько секунд загорячила желудок, а голову привела в состояние невесомости.
— Вот он, аромат! — прошептал Митя.
