Ломаный грош

Ларионова ОльгаЛоманый грош

Ольга ЛАРИОНОВА

ЛОМАНЫЙ ГРОШ

Бояты были просто чудным народом. Главное - они решительно все понимали. Нет, не в том смысле, что они быстро усвоили наш язык. И до них встречали мы в Пространстве таких, что послушают наши разговоры день-другой, а на третий, глядь, - уже и сами по- нашему изъясняются с большой непринужденностью. Но бояты не только слушали - они улавливали самую суть. Правда, поняли мы это не сразу. Бывало, говоришь им, говоришь, а они все кивают и поддакивают с видом полного непонимания, да еще и бац! - вопросик, чтоб более некстати, так даже и некуда. Даже обидно, что, выходит, они только из вежливости создали атмосферу полного взаимопонимания. А потом припомнишь, за ухом почешешь-не-ет, не такие уж они простачки. И вопросик этот не от простоты душевной, а от такого проникновения в самый корень, что так и тянет им всю душу выложить... Поплакаться, одним словом. И вот от этой самой их мудрости да участливости принялся я одному престарелому бояту все свои горести перечислять. А откуда у нашего брата горести? Из последнего рейса, вестимо. В последнем же рейсе на Камарге - то бишь на Земле Ли Камарго - дернула меня нелегкая произвести первый в истории человечества естественный левитационный полет. Но вместо выступлений по метагалактивиденью и всяких там девчонок с автографами велел мне наш командир молчать в тряпочку, потому как по моей милости имели мы с Камарге тысячу неприятностей, и первым номером - рыжую биологиню без побочных профессий, сущую обузу для нашего разведывательного целиком мужского экипажа. Вот и теперь я умирал от скуки в тени собственного корабля, хотя вовсе не моя очередь была оставаться дежурным, а тем временем Рычин, Кузюмов и наше новое приобретение, биологиня, осматривали достопримечательности Земли Полубояринова, или попросту Боярыни. - Нет, бросаю глубокую разведку и подаюсь в освоенцы,- говорил я, наблюдая за седым, как древний аксакал, боятом, который варил мне зеленый чай на шаровой молнии.- Когда Космический Совет решает заселять или хотя бы разрабатывать какую-нибудь планету, то под это дело освоенцы получают решительно все. Корабли - во! Левиафаны! А что имеют разведчики? Разведчики побираются на космодромных складах. Где - канистру мезотоплива, где коробку передач на гипердвигатель... - Ай-яй-яй,- сокрушенно отозвался аксакал. - Ну а как быть, если мы на свою голову наоткрывали планет примерно раз в пятьсот больше, чем в состоянии освоить? Подрубили под собой сук. Данные разведки теперь сваливаются Полубояринову просто под стол, в корзину. Думаете, почему мы вашу планету назвали Землей Григория Полубояринова? Из грубой лести. И думаете, поможет? Черта с два. Григорий - человек железный. А наш 'Молинель' - одной радости, что в четыре ваших сосны. А поглядеть на него в общем ряду современного космопарка - гроша ломаного он не стоит. - Послушайте, Стефиафан,- задумчиво проговорил боят, выдергивая травинку из своей плетеной юбочки и принимаясь ковырять ею в зубах.- Хотите, я вам выращу дерево вдвое выше вашего 'Молинеля'? И на нем можно будет летать. Хоть к звездам. - Нет,- сказал я,- премного благодарен, но не стоит. Летать в деревянных лодках - об этом я в детстве что-то читал. Это неуютно и, главное, несовременно. Корабль должен быть из приличного звездного сплава. Но вот с металлами у нас зарез. - Правда? Но ведь на вашей планете должно было скопиться громадное количество металлических денег. Теперь они не нужны, так почему бы не переплавить их на космолеты? Я только тут сообразил, что меня никогда не интересовала судьба столь бездарно потраченного человечеством металла. Куда же подевались монеты? Ведь даже в музеях лежали только их голографические копии. - Уже куда-то потратили,- горестно вздохнул я.- Ну а если бы и нет, то все равно, на наш разведсектор полушки медной не выделили бы. Скупердяи. - Дети, дети...- пробормотал старец.- Твой непотребный напиток готов, дитя Земли. - Почему - непотребный? - обиделся я не за себя, а за сказочный зеленый чай, который ввел у нас в моду наш штурман Темир Кузюмов. - Непотребный, потому что потреблять его при температуре кипения ты не можешь. А пока он постепенно становится потребным, остывает, высунь язык, и я пролью на него истинное блаженство. Кажется, он действительно считал меня сущим ребенком, и я ничего не имел против - пока наших не было. Я доверчиво высунул язык, боят произвел какой-то зудящий звук, и тотчас же мне на нос спикировала пчела величиной с бройлерного цыпленка. На язык, как и было обещано, закапал благоуханный нектар, но я в ужасе закатил глаза, не в силах совладать с инстинктом самосохранения. Оставалось только ждать, что будет дальше. А дальше было форменное столпотворение. Причем никак не связанное с пчелой. Сначала шагах в двадцати от меня в землю саданул метеорит среднего калибра. Я открыл глаза - пчелы не было, мед тек по усам, как ему и положено, а неподалеку дымилась яма. Потом появились рогатые бобры. Это я говорю - бобры, просто ничего другое мне не пришло в голову, когда они впились зубами в стволы здоровенных корабельных сосен. Сосны дружно повалились, да так хитро, что вершинами угодили прямо в яму. Я тем временем подумывал, а не удрать ли мне на корабль - все-таки каждый бобер был величиной с буйвола. Не приведи господь, окажутся всеядными... Но любопытство пересилило. Я остался. Им на смену явился жираф-водомерка, у которого восемь коленок торчало выше головы. Он навис над ямой и с молниеносной быстротой объел все верхушки, так что теперь из ямы торчали только пустотелые, как тростник, стволы. А потом вокруг затряслась земля. Что творилось - ни в каком вахтенном журнале не опишешь. Но что самое удивительное - под 'Молинелем' было тихо. Кругом земля раскалывается, пропасти бездонные разверзаются, а я сижу себе, привалившись к стабилизатору, и даже таким чувствительнейшим прибором, как собственное тело, ни одного балла по шкале Рихтера не воспринимаю. Да к тому же еще и обнаружилось, что кругом - несметные толпы боятов. Когда они появились, откуда - не заметил. Похоже, мой аксакал созвал. Нам-то они поначалу показались не в меру застенчивыми, даже трусоватыми, потому мы их и начали между собой именовать 'боятами'. Вообще-то их планету сразу же стали называть Боярыней, но аборигенам настолько не присущи были ни чванство, ни степенность, ни обжорство, что вроде бы полагающееся им именование 'бояре' было сразу же забраковано, прижилось - 'бояты'. Так вот, оказалось вдруг, что бояты ничегошеньки не боялись. Еще земля не перестала трястись, а они уже попрыгали в дымящиеся пропасти, карабкаются по отвесным стенкам, выцарапывают что-то голыми руками, а потом все в яму сносят. Прилично натаскали, на глаз- кубометров десять грунта. Потом сели в кружок, мелодично так засвистели. На свист явились муравьи, тоже, скажу вам, не на сон грядущий вспоминать - с хорошую собаку животные. И каждый перед собой колобок какой-то катит. И еще бабочки-траурницы не менее, чем с журавля. Крылья трепетные, бархатистые, с них иссиня- черная пыль так и сыплется. С колобками да с пылью куча выросла до размеров среднего террикона. Что же, думаю, дальше? А дальше опять настал черед муравьев, принялись они эту кучу глиной замазывать; если бы из нее в разные стороны деревянные трубы не торчали - термитник, да и только. Любопытно это все до крайности, одна беда - слишком близко от корабля. Инструкция такого не допускает. Так что вернись сейчас Рычин - и опять мне выволочка. А с другой стороны - возразить боятам я ничего не могу, потому что чувствую: от чистого сердца стараются, да еще и с превеликим удовольствием. Так что никак от этого не может быть вреда. А понимать, что такое 'хорошо' и что такое 'плохо',- это у них врожденное. Вершина биологической цивилизации, одним словом. А бояты мои тем временем, сидя в кружочке, ладошки солнцу подставили. Каждая ладошка серебрится, как вогнутое зеркальце, и все лучи концентрируются на термитнике. Аж дым пошел. А тут еще и смерчи. Здоровенные, волками воют, прямо на боятов надвигаются. Только никто не шарахается; помашут, как на комара,- смерч вежливо так отодвигается. Или перепрыгивает через кого-то, и краешком не задев. Подползли они к самому термитнику, каждый смерч пристроился у конца деревянной трубы, и такое пошло - что там твое торнадо! А мои аборигены, что в кружочек сидят, и вовсе детским делом занялись: катают что-то в ладошках, точно снежки лепят. Я пригляделся - нет, пусто у них в руках. Играют, значит, А что им не играть день-деньской, если у них цивилизация самая биологическая, а значит, все само собой растет - хоть булка, хоть трусики... А вот под эти дружные прихлопы и самодеятельность началась: выскочила на вершину холма девчонка босоногая, юбочку плетеную травяную подобрала и пошла остренькими пяточками чечетку отбивать. Это прямо по раскаленной земле! Из-под ног струйки раскаленного пара так и брызгают, а девчонке хоть бы что - бьет пяточками, да так звонко, словно блюдо чеканит. И окружающие, на нее глядя, запели. И что удивительно - я как будто знакомые, земные слова узнаю. Только в целом бессмыслица получается: 'Едим брошь, едим брошь, едим брошь, брошь, брошь...' Чушь, одним словом. Смерчи между тем от земли оторвались, ласково так девчонку со всех сторон обдули и исчезли. Похоже, этот фестиваль народного творчества боятов приближался к завершению, и слава богу, что до прихода Рычина. Только я так подумал - кто-то трогает меня за плечо и задумчиво так осведомляется: а что это за хор имени Пятницкого с солисткой на раскаленных угольях? Командир! Вернулся-таки. В самый разгар! Со всем экипажем. Я вскакиваю и начинаю объяснять, что у древних болгар тоже наблюдалось аналогичное развлечение и вообще церемония проходит