самоотверженный любовник Ишмик, который не побоялся поставить на поддельном письме пропавшую печать, занимается у наместника поручениями особой гнусности.
Отлично, господин Ишмик, отлично! Теперь вы у нас на крючке! Мы сунем вам письмо в глаза и кулак в зубы, и через две минуты мы будем знать о делах наместника все… То есть двух минут тут вряд ли хватит. Судя по объему жалоб, откровения ваши займут труд пяти переписчиков в течение этак трех часов…
Шаваш продолжал заниматься бумагами и принимать просителей.
Протоколы допросов бунтовщиков сгорели, а в оставшихся не разобрался бы сам восьмиглазый судья Бужва: умышлялся мятеж, нет ли. Из чего следовало, что судья сам толком не знал, какие выбивать показания и с кем он, собственно, с наместником или араваном.
А теперь судья мертв, и в соседнем зале возносят молитвы о его душе: да минует она благополучно все сто небес и займет свое место в управе великого Вея; да судит она споры туч и гор и посылает всем живущим высокую воду в каналах… И намерения покойника, как и всякого прочего бога, каждый толковал так, как это было выгодно его покровителю.
Впрочем, тема наместника возникла еще раз, вползши в кабинет вместе со старшим землемерным инспектором Ушвеном. Ушвен, делая круглые глаза стал жаловаться на кощунственные выходки наместника: шутка ли, в присутствии гостей заставлял своего любимца-мальчика изображать блуд со статуей Бужвы! А сын еще и еще лучше – участвовал неделю назад в церемонии в честь Иттинь…
– Каково падение нравов, – заметил Ушвен, – сын чиновника, кончив школу в столице, спешит не на место назначения, а к отцу, вместо службы углубляется в гадания, – и сколь пакостные!
Шаваш улыбался, слушая, лицо его стало схожим с кошачьей мордочкой древнего Бужвы. Когда Шавашу было восемнадцать, у него не было ни времени, ни денег на мерзостные таинства Иттинь, и уверенность в будущем он приобретал другими средствами. От сверхъестественных сил Шаваш зависеть не собирался и потому существования их не признавал.
Однако странно: отца Ушвен обвинял в антигосударственном вольнодумстве, а сына – в антигосударственном суеверии. Если это правда, то этим двоим нелегко ужиться друг с другом, и вдвойне странно, что наместник вызвал сына в Харайн.
Вообще сплетни о наместнике были покамест голословны, а вот среди протоколов допросов значилась бумага, в которой некий Снарк утверждал, что трижды сопровождал Кархтара к резиденции арвана Нарая, и последний раз – за день до начала арестов. Шаваш готов был ручаться головой за подлинность бумаги. А наместник Вашхог, судя по всему, был не хуже других наместников, а когда надо, вполне расторопен. Может, он и подпустил горского князя слишком близко к городу, однако обложил его стан своими войсками столь надежно, что даже люди Шаваша на смогли за взятку пройти сквозь посты.
Были также в доносах намеки на бумаги, имевшиеся у покойного судьи и наместника изобличавшие. Судья будто бы обиделся на обхождение наместника с его дочкой и решил дать бумагам ход, за что и был убит.
К вечеру Шаваш покончил со всеми бумагами и мог констатировать, что в самой управе судья не имел ни одной бумаги, компрометировавшей наместника. Либо таких бумаг и не было, либо их украли после смерти судьи, ибо судья хранил эти бумаги в более надежном месте, – дома. Шаваш принюхался к запаху из открытого окна: приглашение на обед или приглашение на переговоры?
Выразить личное соболезнование вдове сегодня же необходимо, но вряд ли она так просто уступит бумаги: наместник тоже даст за них неплохую цену. А помощь вдове весьма нужна: покойник, за внезапностью кончины, связи свои захватил с собой на тот свет: вот назначат нового судью, и выгонят вдову из казенного дома, и дочку не пустят гулять в казенном саду.
Инспектор воротился из монастыря к Белому часу.
– Ну, – сказал Нан, – что в доносах? Кто, по-твоему, убил судью, – араван или наместник?
Шаваш опустил глаза.
– Все дело, по-моему, – сказал Шаваш, – в Ировом дне. Араван и наместник никогда не встречаются друг с другом, а это дает многим чиновникам возможность разговаривать поодиночке то с одним, то с другим. Полагаю, что покойник судья служил двум хозяевам. И никто из них не мог его в этом поймать, потому что наместнику никогда не было известно, о чем он говорит у аравана, а аравану никогда не было известно, о чем он говорит у наместника. Но когда в Иров день эти двое встретились, покойник судья оказался меж двух сердитых кошек, и кто-то из них сказал своему врагу нечто, отчего беда вышла наружу. Теперь же и араван, и наместник уверяют, что покойник служил именно им, а преступление совершено противоположной стороной. Кому служил, неясно, ясно только, что убили его как предателя.
– Вовсе необязательно, – проговорил Нан, нахмурившись. – Его могли убить просто затем, чтобы вызвать переполох и получить возможность украсть бога. Тогда смерть судьи была лишь предлогом, а в таком положении все равно, кого убивать, друга или врага. Друга убивать даже лучше – меньше подозрений. Еще что?
– Кархтар в городе. Ходит по харчевням и проповедует. Говорит, что бедность смывает все грехи и что бедная проститутка лучше добродетельного богача. Также обещает близкий переворот, после которого все богатые – погибнут, а бедняки – обогатятся.
При упоминании о Кархтаре лицо инспектора перекосилось.
– Вот чего я не понимаю, – продолжал Шаваш, – уже если ему хочется мутить в народ, шел бы себе в деревню. В деревнях людей побольше, чем нижнем городе.
– В деревнях люди сажают рис, – с неожиданной злобой ответил инспектор, – а в городе, – в городе им нечего терять, кроме своих цепей, и Кархтар это прекрасно понимает.
– Каких цепей, – не понял Шаваш. – На них и колодок-то не напасешься.
Инспектор внезапно страшно развеселился.
– Именно, именно! – вскричал он, – золотые слова! – И без всякой связи прибавил:
– Ведь они уже небось на радостях прирезали своих… провокаторов. А судью-то убил чиновник. Вы заметили, Шаваш, что в записке бунтовщиков – не единого дурного слова об араване Нарае?
И инспектор принялся охорашиваться перед зеркалом, – через час его ждал в своей управе араван Нарай, а старик не терпел новшеств в одежде.
Араван Нарай был отпрыском потомственного чиновного рода. Впрочем, потомственных родов не существовало. Каждый человек, чувствовавший в себе силы стать чиновником, должен был сдавать государственные экзамены.
Когда шестнадцатилетний Нарай выходил из залы, где верховный экзаменатор столицы лично поздравлял победителей, он услышал за спиной злой шепот:
– Сынок ташского наместника – тоже «в первых листах».
Нарай обернулся:
– А вы, позвольте узнать, как оценены?
Худощавый, в затрапезном платье юноша небрежно поклонился:
– Я не имел средств заплатить экзаменаторам и конкурса не прошел.
– Посредством экзаменов каждый пастух может стать первым министром, – произнес Нарай затверженную фразу со всей надменностью своих шестнадцати лет.
– Разумеется! И если пастух не прошел конкурса, то виновата только его собственная глупость? А я вот готов побиться с вами, что знаю больше «тройных строф», нежели вы!
Нарай вспыхнул:
– Вы что, считаете неверными установления ойкумены? Как же вы хотите быть чиновником, призванным их охранять? Как ваше имя?
Юноша испугался и исчез в толпе.
Но самый счастливый день в жизни Нарая был непоправимо испорчен. Этой ночью он плакал и спорил во сне с дерзким оборвышем: Нараю часто снились не картинки, а мысли. Еще Нараю снилась карьера. Он верил снам и установлениям, он был усидчив и талантлив, но сны почему-то сбывались с непростительной медлительностью.
Нарай говорил в узком кругу слова, которые полагалось произносить лишь на официальных приемах. Одних передергивало от его наивности, других – от его лицемерия. Но человек – это не убеждения, а связи. Нарушение этого принципа чревато слишком большими осложнениями, и семь лет назад Нарай стал главным распорядителем продовольственных поставок в столицу. Это был один из высших и выгоднейших постов
