о братья, обратил на нас свое лучезарное внимание в лице своего посланца.
Нан так и не понял – намеренно или нет исковеркал человек придворные обороты, но вожди одобрительно гоготнули.
– С чем пожаловал, господин инспектор?
– Я пришел поговорить с князем Маанари, – сказал Нан.
– Что ж! Я тебя слушаю! – и мужчина гордо подбоченился.
Нан внимательно оглядел его. На фотографиях, виденных им, было три человека. Двое стояли сзади: шаман и племянник Маанари. Подбоченившийся человек нисколько не походил на третью фотографию. Нан отвел от него глаза и медленно зашагал вдоль скамей, вглядываясь в лица пирующих. Руки, связанные за спиной, совсем онемели. Нан остановился перед здоровым, как бык, белокурым бородачом лет сорока.
– Разве князь Маанари уже настолько подражает императору Веи, что не может говорить без посредников? – спросил Нан, кланяясь ему.
По столу прокатился сдержанный ропот.
Князь угрожающе выставил вперед нижнюю челюсть и закричал шаману по-ветхски:
– Ты говорил, что он нынче не сможет колдовать!
Тоошок возразил: он обещал прогнать лишь черные чары, нельзя лишить ведуна всех чар и оставить ему разум. Князь неопределенно хмыкнул и оглядел Нана еще раз с головы до ног. Нан оглядел его в ответ.
– Ну что ж, – произнес князь, – наши обычаи велят накормить гостя: присаживайся.
Нан продолжал стоять.
– Спасибо, князь, – сказал он, – но наши обычаи не велят есть со связанными руками.
Пирующие сразу же загоготали, а вслед за ними рассмеялся и князь. Нан отметил про себя, что в империи другой порядок: первым смеется начальник, а уж затем – подчиненный.
– Ну что, развяжем ему руки? – обратился князь к дружинникам.
Те нестройно согласились, высказываясь в целом в том смысле, что вейские чиновники и так слабосильней крысы.
С Нана сняли веревки и посадили на лавку. Князь сам вручил Нану полный кубок вина. Кто-то положил перед ним здоровенный кусок мяса на лепешку, заменявшую отсутствующие тарелки.
– Зачем ты пожаловал сюда? Чтобы сглазить нас? – обратился князь к Нану. – Но это, – князь довольно улыбнулся, – тебе не удалось.
Нана, привыкшего к тихим голосам и уединенным беседам, стеснял зычный голос князя. Маанари, казалось, не испытывал ни малейшей нужды в разговоре с глазу на глаз.
Тут Нан стал говорить благое государево слово о могуществе империи, и слушали его вовсе не так хорошо, как об этом сказано в «книге Творения». Прямо скажем, слушали с откровенной насмешкой. А слова о военных поселениях, привилегиях и почете, которые можно получить, не рискуя в войне, развеселили князя.
– Чем же мы рискуем, вступая в бой, – удивился Маанари, – разве ваши войска умеют драться?
– Один ветх стоит сотни вейских воинов, – кивнул Нан, – но нас не в сто, а в тысячи раз больше.
– А я слыхал, – прищурился Маанари, – что предки нынешнего императора тоже родом с гор. То, что сделал один горец, могу сделать и я.
– А если не сможешь? – спросил Нан.
Князь довольно засмеялся.
– Ты поступил, как храбрец, явившись сюда, но все равно ты рассуждаешь, как чиновник. Это вейцы дерутся, чтоб что-нибудь получить, а ветхи дерутся потому, что любят драться! Если мы победим, мы завоюем ойкумену, а если падем – то окажемся сразу в раю!
– А если ты попадешь в плен или потерпишь поражение, что останется от твоей власти, князь?
– От кого мне терпеть поражение? – рассмеялся Маанари. – От господина Айцара, который продавал мне свое железо, и покупал у меня чужое зерно? Мне стыдно сражаться с войсками, во главе которых стоит базарный торговец!
А если мне будет не хватать своих воинов, – продолжал князь, забавляясь, – то я позову на помощь ваших подданных! Ты не скажешь, чиновник, почему ваши крестьяне встречают нас с радостью и тут же бегут топить чиновников? Почему ваши богачи норовят торговать с врагом? Почему даже наместники провинций готовы изменить своему императору? И почему даже пеший воин в моем войске скорее даст себя из рубить и сварить, нежели продаст меня?
Потому что все вы рабы, сверху донизу, а раб живет тем, что изменяет хозяину. Ведь хозяин отбирает у раба все, кроме того, что раб украдет у хозяина.
А мои люди свободны! Я не коплю богатства – я раздаю на пирах все, что имею! Я не обираю своих дружинников, а делю с ними добычу. Мала добыча – я делю ее поровну, велика – тоже делю ее поровну, сообразно роду и храбрости. А когда я стану императором, то каждый вождь получит провинцию, а каждый дружинник – округ.
Речь князя была скорей горяча, нежели логична; и обращался он не к Нану, а к восторженно подвывавшим сотрапезникам.
– Но разве, – спросил Нан внятно и негромко, – но разве твои вожди, став наместниками Веи, не станут в свою очередь рабами?
Вокруг стола залопотали. Замечание Нана попало в цель. Видно было, что пирующие принялись было думать, но мозги их переваривали мысли хуже, нежели желудки – мясо.
Но князь привык говорить с народом: и уж, верно, он-то задумывался о том, что будет после победы.
– Никогда ветх не будет рабом, – загремел князь, грозно выпрямившись и кладя руку на рукоять меча. – А что ты понимаешь в нас, канцелярская кисточка, видно из того, что с просьбой о мире ты обратился ко мне, а не к моему народу, словно я какой-то самовластный чиновник! Но я приказываю своим людям лишь в бою! Право объявить и прекратить войну – это право моего свободного народа и моей свободной дружины! Предложи-ка мир им, ты, колокольчик из управы! Пусть они сами выбирают между миром и победой, между рабством и господством!
Столы обрадовались.
– Мы сами решим, кого слушаться, – закричал кто-то справа от Нана, – наших богов или вейского чиновника!
Все зашумели. Демократический призыв князя пришелся явно к месту. Было ясно: между рабством и господством ветхи единодушно выбирают последнее. Цепкая рука легла Нану на плечо, и племянник Маанари внятно произнес на ломаном вейском:
– Мир предлагает только тот, кто сам не годится в драку.
Тут инспектор молча повернулся и ударил Большого Барсука ребром ладони, так что во рту у Барсука хрустнуло, словно он откусил хорошо прожаренный кукурузный початок. Большой Барсук пролетел под лавкой, и под столом, и под другой лавкой, открытой так, чтобы все видели, что под ней нет засады, и вскочил на ноги по ту сторону стола. «С этого и надо было начинать» – сказал самому себе Нан. У каждой культуры – свои привычки, плохие или хорошие. Здесь тот, кто не владел основным языком кулаков, не имел шансов и с другими, второстепенными в культурной иерархии средствами убеждения.
В глазах Большого Барсука плясало счастье. Он был выше Нана на полголовы и шире раза в два, как и детина, которого Нан застал в доме Кархтара. В отличие от разбойника, горец не питал к столичному инспектору никакого почтения. Большой Барсук залез себе в пасть и достал оттуда зуб с налипшим хрящиком и стал смотреть.
– Нечего смотреть, – сказал чиновник, – этим зубом ты уже ничего не съешь.
Барсук достал из-за пояса секиру. Широкое лицо Барсука пошло пятнами, в бороде застряли крошки с княжьего стола, но чересчур пьян он никак не был. Его никто не останавливал: стало быть, либо Маанари было все равно, когда именно убить вейского чиновника, либо князь и вовсе заранее поручил Барсуку приятное дело.
Барсук взмахнул мечом, но Нан вовремя увернулся и ухватил Барсука за запястье. Секунду они стояли, сцепившись, дыша друг другу в лицо, потом Барсук изловчился и перекинул Нана через себя.
Нан полетел на землю и тут же кувыркнулся через голову. Вовремя – там, где лежал Нан, в пол
