Не могли они расценить тогда иначе как возмутительное кощунство, как плевки им в душу любые высказывания по поводу того, что-де Гитлер и Сталин - это одного поля ягоды. Да и весь ход второй мировой войны опровергал подобные высказывания, если бы они кем-то и делались. Те документы, мемуары современников и сообщения печати, которыми я располагал, работая над кандидатской диссертацией, не подтверждали, а опровергали надуманные версии американских политологов о тождестве внешней и внутренней политики коммунистов и фашистов. В глаза мне бросались тогда вполне явственные различия сущности коммунизма и фашизма. И как нельзя было игнорировать эту разницу в те годы, так нельзя закрывать на нее глаза в наши дни. И в вкратце она сводилась в моем сознании к следующему:
Во-первых, фашизм появился на свет как антипод коммунизма, и притом значительно позже и в иной исторической обстановке, чем коммунистическая идеология. Фашизм как политика правящих кругов европейских капиталистических стран возник в виде ответной реакции на победу коммунистов в России в 1917 году и подъем коммунистического и рабочего движения в таких странах Европы как Германия, Италия, Венгрия и т.д. Цель фашизма с момента его зарождения состояла в том, чтобы подавить коммунистическое движение и упрочить власть имущих верхов названных стран над широкими массами трудового населения. Воинственный антикоммунизм всегда был, следовательно, основной и неотъемлемой частью идеологии фашистских организаций и режимов.
Во-вторых, коммунизм возник и победил в России под антивоенными знаменами - под знаменами борьбы за прекращение войн, развязанных правящими кругами ряда развитых стран мира, в то время как фашизм возник под знаменами милитаризма, реванша, гонки вооружений и приготовлений к войнам за переделы сложившихся в мире границ.
В-третьих, если коммунисты несли на своих знаменах лозунги равенства и братства всех народов мира - лозунги интернационализма, то фашисты утверждали и в Германии и в других странах расовое превосходство одних народов над другими и идеи господства 'избранных рас' над всеми остальными.
Далее, в-четвертых, в глаза бросалось различие социальной природы коммунизма и фашизма: коммунисты направляли острие своей борьбы против капитализма, их приход к власти сопровождался сломом капиталистической системы, ликвидацией рыночной экономики, изъятием из частных рук банков, заводов и коммерческих предприятий. Что же касается фашизма, то у истоков власти фашистских диктаторов находились, как правило, те или иные финансовые группировки (к примеру, Круппы и Тиссены в Германии), и фашистские диктаторы нигде и никогда не посягали на право частной собственности как основы капиталистической системы хозяйства.
И, наконец, в-пятых, в борьбе за приход к власти коммунисты повсеместно выдвигали лозунги защиты буржуазных демократических свобод и прав граждан, а парламентские учреждения использовались ими для получения поддержки широких слоев избирателей, в то время как фашисты приходили к власти под лозунгами отказа от демократии, уничтожения парламентаризма и возврата к средневековым самодержавным методам господства.
Перечисленные выше различия убеждали меня в том, что попытки американских политологов приравнивать коммунизм к фашизму под общим названием 'тоталитарные режимы' были неправомерными и неубедительными, а в подходе этих политологов к анализу японской действительности мне виделось поверхностное, упрощенное и неверное понимание хода истории. Полемизируя с теми из них, кто не желал видеть в предвоенной и военной политике правящих кругов Японии фашистскую сущность, я отвел в своей диссертации целую главу доказательству того, что установленная в Японии в 1940-1941 годах 'новая политическая структура' в сочетании с 'новой экономической структурой' представляла собой не что иное, как фашистский режим, созданный, в сущности, по той же методе и с теми же целями, что фашистские режимы в Германии, Италии и Испании. Особенно помогли мне при этом ежедекадники агентства 'Домэй Цусин', где публиковались довольно подробные сведения о финансовых кругах Японии, активно содействовавших перестройке страны на фашистский лад. Помогли мне и некоторые англоязычные книги, написанные непосредственными свидетелями того, что происходило в Японии в преддверии войны на Тихом океане. Поэтому поиск подтверждений правоты моих взглядов на внутреннюю политику Японии в 1940-1941 годах не только увлек меня, но и казался мне плодотворным. Не без гордости я тогда считал себя первым советским японоведом, проделавшим данную аналитическую работу в нашей стране, и это внутренне радовало меня, хотя никто из окружавших меня друзей и близких, естественно, не интересовался ни моими творческими муками, ни содержанием диссертации. Кстати сказать, я и сегодня ощущаю, что мой выбор темы кандидатской диссертации был весьма удачным. Достаточно сказать, что вопрос о характере военной диктатуры, установленной в Японии в 1941 году и просуществовавшей до августа 1945 года, не раз всплывал в дискуссиях как отечественных японоведов, так и японских историков в последующие годы. Приходилось участвовать в некоторых из этих дискуссий и мне, причем опирался я в значительной мере на те знания, которые были мной обретены в аспирантуре при работе над кандидатской диссертацией. Взгляды свои по данному вопросу я здесь излагать не собираюсь, так как они подробно изложены в моей статье в журнале 'Проблемы Дальнего Востока', специально посвященной характеристике японского фашизма и его отличительных черт4.
О догматизме и научных дискуссиях
востоковедов в годы сталинского правления
В дни моей аспирантской учебы центром советской востоковедной мысли считался Тихоокеанский институт АН СССР, преобразованный в начале 50-х годов в Институт востоковедения АН СССР, или сокращенно ИВАН. Что же касается преподавателей Московского института востоковедения, в котором я проходил аспирантуру, то большинству из них в академических кругах отводились вторые роли.
В качестве аспиранта мне доводилось иногда бывать в библиотеке ИВАНа, а также на некоторых заседаниях ученого совета и отделов этого института. Это случалось тогда, когда там обсуждались вопросы, имевшие прямое отношение к изучению Японии.
В памяти моей осталась с тех пор одна дискуссия, взволновавшая не только японоведов, но и специалистов по мировой экономике и международным отношениям. Состоялась она в стенах Института востоковедения АН СССР. Поводом для этой дискуссии стал выход в свет в 1950 году книги Я. А. Певзнера 'Монополистический капитал Японии (дзайбацу) в годы второй мировой войны и после войны', в которой исследовалась роль японских монополий (дзайбацу) в экономике, политике и в государственном аппарате милитаристской Японии. Диспут проходил в отделе Японии Института востоковедения, возглавлявшемся в то время заместителем директора института, тогда еще членом-корреспондентом АН СССР Жуковым Е. М.
Главным инициатором этой дискуссии, как я узнал тогда, выступила старший научный сотрудник ИВАНа М. И. Лукьянова, пользовавшаяся большим влиянием на членов дирекции института. Влияние это объяснялось не ее подвигами на научном поприще, а тем, что ранее она избиралась секретарем партийной организации Института экономики, а в 1937-1939 годах прослыла тайным доносчиком на тех сотрудников названного института, кто чем-то не понравился ей. Подоплека этой дискуссии была многим известна: автор обсуждавшейся книги, Я. А. Певзнер, опередил М. И. Лукьянову, которая готовила к печати одноименную рукопись, и притом собиралась защищать ее в качестве докторской диссертации. Далеко не научная задача, которая ставилась М. И. Лукьяновой при организации дискуссии, состояла поэтому в том, чтобы опорочить конкурента ее собственной книги, еще только готовившейся к изданию, причем опорочить так, чтобы опубликованная книга Певзнера впредь уже не мешала бы Лукьяновой защитить докторскую диссертацию на ту же самую тему.
Но, разумеется, на словах все выглядело иначе: Лукьянова и некоторые сочувствовавшие ей сотрудники отдела объявили себя борцами за чистоту марксистско-ленинской теории и в ходе дискуссии обрушились на Певзнера с обвинениями в том, что он-де идет на поводу у буржуазных идеологов, преувеличивает влияние военных кругов и преуменьшает подлинную роль монополий в развязывании японской агрессии.
Но группе сторонников Лукьяновой не удалось тогда изолировать Певзнера: ряд участников дискуссии выступил в его защиту. Это были профессор К. М. Попов, старший научный сотрудник Е. А. Пигулевская и несколько незнакомых мне тогда работников Института экономики АН СССР, хотя это и не сулило им ничего хорошего, ибо о злопамятном и коварном характере М. И. Лукьяновой они, наверное, имели достаточное представление. К тому же сторону Лукьяновой поддерживал присутствовавший на дискуссии представитель Международного отдела ЦК КПСС И. Калинин, ответственный за политику с Японией. Для любого японоведа вступить с ним в спор было делом чреватым неприятными осложнениями отношений с названным отделом ЦК, осуществлявшим контроль над публикациями, касавшимися зарубежных стран Востока.
Особо агрессивно выступали заодно с Лукьяновой бездарные и неполноценные в профессиональном
