Я подошел к Крылову:
— Николай Федорович, разрешите мне вместе с Жольдасом?
— Отправляйся. Будь осторожен!
Вот и дом Рейтера. Позади поле, перелесок. Надо расположить бойцов так, чтобы не ускользнул никто.
Начинало светать. Легкие облака бежали по небу.
Рейтер оказался сговорчивее, чем предполагали. Увидев вооруженных людей, он не сопротивлялся.
— Где Крюгер? — спросил сурово Жольдас.
Хозяин удивленно округлил глаза.
— Никакого Крюгера я не знаю. Не верите — ищите сами.
— Поищем! — Жольдас прошел в дом, отстранив хозяина. — Сядьте на лавку!
Обшарили чердак, погреб, пристройки — Крюгера нигде нет. Жольдас возвратился на кухню, посветил фонариком. Отодвинул кухонный стол.
— Говоришь, нет? — он в упор посмотрел на Рейтера. — А это что такое? — Поперек половиц виднелась едва заметная черточка. — Крышка подполья! Он здесь! Я его по запаху чую…
Бойцы откинули крышку и отскочили в стороны. В тот же миг грянул выстрел. Пуля врезалась в печь, брызнув глиняной крошкой, ударила в крышу.
— А-а, собака, ты так!
Жольдас прыгнул в подполье. Навстречу ему хлопнул второй выстрел. Послышался чей-то сдавленный крик. Глухой удар. Еще удар… Я ринулся в подполье, но помощь моя была уже не нужна. Жольдас справился сам. Дюжий мужчина, едва ли не вдвое здоровее Жольдаса, лежал вниз лицом;
А на дворе и в перелеске пограничники с собаками, натренированными на поисках тайников, уже исследовали метр за метром.
Всходило солнце, когда один из пограничников, сдерживая рвущуюся овчарку, вернулся из перелеска и сообщил:
— Аракс знает свое дело! В лесу погребок. Там и есть оружие. Так ведь, дед? — обратился он с улыбкой к Рейтеру.
Рейтер встал. Дверь комнаты, где находились жена и внуки, была приоткрыта. Он мог с ними проститься, но не захотел. Ненависть к чекистам и недовольство собой подавили все остальные чувства. Молча шагнул через порог…
Я возвращался в управление, когда на улицах там и сям наводили чистоту дворники, когда начинали открываться двери продовольственных лавок. Вскоре прибыли Дуйтис и Крылов.
— Товарищ майор, — доложил дежурный, — Росомаха, выпустив всю обойму из пистолета, одну пулю оставил для себя…
К середине дня 30 апреля операция была закончена. Сотрудники валились с ног. Но что такое усталость рядом с победой над врагом? Банда перестала существовать. И это накануне такого дня. Завтра — Первое мая! Выходите люди смело на улицу. Пойте, веселитесь. Ничто вам отныне не угрожает!
Вечером 1 Мая, укладывая чемодан, я подошел к окну. В открытую форточку доносились песни, нестройный шум веселой уличной толпы.
И вдруг оттуда, где высились готические шпили соборов, взлетела ракета, другая — целый сноп разноцветных огней.
— Смотрите! — невольно воскликнул я.
Крылов подошел к окну.
— Вот он, фейерверк-то. Красиво, черт побери. А!
Когда погасли цветастые фонтаны, я подумал: «Вот и все. Завтра домой. Прощайте, Жольдас и Грета! Я был рад познакомиться с вами. Живите счастливо»…
Чем больше я думал, вспоминал события последних дней, тем сильнее проникался уважением к Крылову. «Ну, а какова же моя роль? Зачем он взял меня с собой? А-а. Понятно! Научить. Приобщить к большому делу!»
Теперь для меня неважен был вопрос о собственной роли: что бы я ни сделал, все в интересах Родины!
А романтика? Была и романтика. Был упорный, кропотливый труд на благо народа. В этом главное!
ВЕНСКИЙ КРОССВОРД
I
ЛЕТУЧИЕ МЫШИ
Ромашко устал сидеть прямо и, откинувшись назад, навалился на парашютный ранец. Широкоплечий и неуклюжий, он выглядел высеченным из камня. Крупный нос, тупой подбородок, глаза прикрыты, и кажется, ничто его не тревожит: ни то, что вот вторые сутки самолет пробирается на восток, ни ночной полет над разбушевавшимся морем, ни стремительный бросок вниз, чтобы уйти от радаров, и даже родная земля где-то далеко внизу.
Еще семь рослых парней, одетых так же, как и Ромашко — в ватники и стеганые брюки, — расположились в узком чреве самолета. Они измотались и лишь изредка перебрасываются словами:
— …На дерево ничего… Чтобы невысокое… Даже лучше, ветки спружинят. Обрежешь стропы и спустишься вниз. Хуже топь…
— Ты прыгал?
— Сколько раз…
Ромашко молчит в полудреме, он весь — олицетворение спокойствия.
В салоне сильно накурено. По временам корпус самолета вздрагивает, словно это живое существо и ему передается напряжение пассажиров.
— Дик! — неожиданно позвал, вероятно, что-то вспомнив, сидящий рядом с ним светловолосый парень. Он только что докурил сигарету и полез в пачку за второй.
Ромашко не изменил позы. Может быть, он не слышал, а может, не хотел отвечать.
— Послушай, Дик! — крикнул парень и тронул его за рукав.
Ромашко нехотя повернул голову.
— Чего тебе?
— Скоро прыгать… — парень посмотрел на часы.
— Дрожишь?
— Ты меня подожди там… Слышишь? Один не уходи…
— Ладно. Ничего не случится.
Ромашко хотел было вернуться в прежнее положение, но пронзительный голос заставил его резко выпрямиться.
— Первий пар бистро прыгай!
Вся команда встрепенулась. Стали подтягивать ремни, надевать капюшоны.
