навещать вас.
В центре Мюнхена, недалеко от того здания, где в полдень на мраморном пьедестале больших курантов вслед за последним ударом колокола разыгрывается рыцарское сражение и посмотреть на него собирается толпа зевак, стоит трехэтажный особняк с колоннами.
Сзади к особняку примыкает небольшой тенистый парк, высокая металлическая ограда которого сплошь увита плющом. Красиво разделанные газоны радуют глаз яркой зеленью.
По вечерам и в ранние утренние часы, когда особняк пуст, тишину парка нарушает треск бензинового моторчика: садовник-немец подстригает траву и ставит автоматические лейки.
Когда горячее солнце накаляет каменные мостовые и в домах становится душно, в парке все так же прохладно. Там иногда прогуливаются люди. Но никогда не бывает женщин, не слышно веселого беззаботного смеха детей…
— Дорогой майор, а ведь я был прав! — с чувством внутреннего превосходства произнес солидный пожилой мужчина, одетый в светлый легкий костюм. — Теперь они будут валить на нас все…
Тот, кого назвали майором, хотя на нем не было военной формы, отшвырнул носком ботинка подвернувшийся камешек:
— А вы не уступайте, мистер Корвигер! У нас своих дел хватает.
Майор потянул вниз яркий галстук, как бы освобождая шею.
— Они получили сведения… Это распоряжение Вашингтона…
— Я не могу рисковать. Такое задание поручать ребятам еще рано. Они не прошли период легализации… А после провала четверки они должны притихнуть.
— Это приказ…
Майор с недоверием покосился на говорившего.
— Срочно?
— Чем быстрей, тем лучше! И обязательно — маяк.
— День «икс»?
— Нет. Но должна быть готовность.
— Приказ я обязан выполнять. Но предварительно нужно провести проверку. Хотя бы простую…
— В чем дело?
— Работа Дика на ключе мне показалась весьма странной. Первую телеграмму не приняли. В эфире были какие-то обрывки, которые все время пропадали.
— Он дал сигнал опасности?
— Нет, но…
— Почерк?
— Его, но бессвязный!
— Гм… Какой смысл? Я больше подозреваю тех, у кого все идет ровно и гладко. Не станут же русские делать сами себе помехи?
— Вы правы. И все же я хотел бы проверить.
— Я поставлю условие. А что другие?
— Маяк только у Дика…
— Благодарю вас.
Пожилой распрощался с майором и направился к зданию. Майор через калитку в зеленом заборе вышел на улицу.
— Входи! Входи! — с этими словами пожилой мужчина, с седыми, торчащими в разные стороны усами, отворил дверь и пропустил Ромашко. Потом он громко позвал:
— Хозяйка, принимай гостя!
Гость осмотрелся. Большая светлая горница с крашеным полом, чистые занавески на окнах.
Из соседней комнаты вышла моложавая женщина, в пестром сарафане, с мокрыми по локти руками. Она вытерла руки о передник.
— Здравствуйте. Очень рады! — Женщина подала руку, и Ромашко, смущаясь, ее пожал.
— Наш новый квартирант, — пояснил мужчина. — Покажи, Лукерья, комнату.
— Ну, что же. Очень даже приятно… Проходите. А где ваши вещи?
Ромашко хотел что-то ответить, но хозяин его опередил:
— Вещи потом…
Легко, ступая, хозяйка повела Ромашко в другую половину дома и, отворив дубовую дверь, показала:
— Вот тут…
Ромашко вошел следом за ней в комнату. Кровать под белым покрывалом, тумбочка, небольшой столик со скатертью. У Ромашко захватило дух от домашней обстановки и уюта. Но его не покидало ощущение, что он во сне. Проснется — и снова решетка, серый бетон тюремной камеры.
Хозяйка ушла. Ромашко осторожно сел на деревянный табурет. Закурил. Через окно видна была зеленая лужайка с пестрой клумбой, дальше — яблони, высокая береза с завитушками коры на стволе, а там — кусты. Слишком разительной была перемена.
— Пантелеймон, обедать! — голос хозяина вернул его к действительности. И только тут Ромашко почувствовал, что действительно голоден. С утра ничего не ел. Сначала был на деревообделочной фабрике, куда его устроили работать плотником. Потом майор из КГБ познакомил его с Василием Петровичем Крупенниковым, мастером той же фабрики. И вот теперь здесь. Как в сказке. Да и в сказке так не бывает!
— Обедать, обедать, — повторила приглашение хозяйка.
— Иду…
Рано утром в комнату тихо постучали. Пантелеймон резко подскочил, как привык делать это в тюрьме. Не сразу вспомнил, где он.
— Фу, ты! — перекрестился.
Протер глаза, оделся.
Завтракали вчетвером: Василий Петрович, хозяйка, их дочь Надя и Ромашко. Надя, торопливо позавтракав, побросала в портфель тетради, и, помедлив у двери, громко сказала:
— Мама, я пошла.
Она спешила в техникум.
— Ты, как, Пантелеймон, по плотницкому? — Василий Петрович допивал чай.
— Все умею, Василий Петрович.
— И вязать?
— Все, что надо. Я учился два года.
— Ну, ну. Сейчас пойдем.
Потом они шли по пустынным в этот ранний час улицам города. Чем ближе к фабрике, тем больше людей. Трудовой день начинался. И Ромашко охватил подъем, словно он попал на большой праздник, который будет длиться бесконечно…
Как-то, вернувшись с работы, Ромашко снял скатерть, аккуратно расставил на столе блестящие коробочки аккумуляторов. Зачистил контакты, подключил их к приемнику. До приема радиограммы оставалось пятнадцать минут. Пантелеймон подошел к окну, открыл его. На него нахлынули запахи леса, свежести, появилось ощущение легкости.
У цветочной клумбы копошилась Надя. Она поправляла побитые дождем астры. «Уже осень! Как быстро!» — подумал Ромашко.
Услышав стук открываемого окна, девушка обернулась и, увидев квартиранта, почему-то смутилась.
От пьянящего свежего воздуха, от вида растерявшейся девушки, которая порывисто поднялась и стала поправлять упавшие на лоб волосы, на душе у Ромашко стало тепло. Он улыбнулся, отошел от окна и подсел к приемнику.
