…Видите, дорогие мои: вот такие мы славные парни – в прошлом военные до невозможности и все из себя потенциально крутые, готовые в любой момент порадовать вас ратными подвигами.
Один лишь у нас маленький недостаток. Малюсенький такой, при иных обстоятельствах и внимания обращать на него не стоило бы…
Связаны мы по рукам и ногам. Пленены какими-то стремными монахами, внешне совершенно безобидными.
И тащат нас черт-те куда и зачем, не спрашивая на то у нас соизволения…
…Человек лежал на старой бараньей шкуре, просунув голову сквозь плохо пришитый полог юрты и уткнувшись лицом в землю.
Сырой весенний ветер, мимоходом кусая обильно вспотевший бритый затылок, игриво трепал измочаленный низ полога, обещая собраться с силами и совсем ободрать ненужную хозяину старую тряпку. Если ты с утра наполнил живот арзой[6] и, невзирая на мартовскую непогодь, ковыряешь носом землю, тебе не нужен не только полог, но и сама юрта!
В общем-то ничего особенного в том, что человек валялся в таком вот непотребном виде, не было: похода нет, соседи притихли, за табунами и отарами приглядывать есть кому… А то, что носом в землю, так ведь, как говорится, хозяин – барин!
Несуразица состояла в том, что человека звали Дондук-Омбо и являлся он великим ханом калмыцким, выше которого, по табели о рангах Российской империи, стояло только лицо, облеченное императорским титулом.
В России и Европе хан имел репутацию умного и образованного человека, турки, крымские татары и непокорные народы Северного Кавказа знали его как удачливого полководца и мудрого военачальника, а каждый житель Дикой Степи при упоминании имени Дондук-Омбо торопливо склонял голову и подносил правую руку к сердцу…
Иными словами, не подобало человеку такого ранга валяться на пороге черной[7] юрты, подобно последнему подпаску, который на празднике обожрался из жадности дармовой хозяйской арзой. Нехорошо это было, неправильно. И неправильность эту отчетливо чувствовали все, кто в этот момент удостоился чести соприсутствовать…
Стыдливо потупив взгляды, стояли могучие нукеры гвардейского полка, образующие вокруг юрты повелителя запретную зону радиусом в тридцать саженей, входить в которую имели право только баурши[8] и юртджи[9]. Несколько поодаль мрачно выжидали знатные нойоны и родственники хана, третий день томившиеся в неведении в своих роскошных шатрах, разбитых на берегу Маныча, как и полагается – на расстоянии полета стрелы от ханского куреня…
И никто из присутствующих не смел приблизиться к повелителю, дабы придать ему положение, более приличествующее его высокому сану.
Желание жить было выше норм приличия. Три дня назад хан распорядился: всем, кто без его соизволения попробует войти в тридцатисаженную охранную зону, независимо от сословной принадлежности и заслуг, – на месте рубить голову. И это тоже было дико и неправильно: над Великой Степью завис холодный март 1741 года, эпоха варварства и кровавых законов вроде бы канула в Лету…
Хан умирал…
В небольшой ложбинке, расположенной в ста саженях от охранного круга, торчали три кола, на которых заходились в посмертном оскале головы китайского врачевателя и двух известных татарских лекарей, присланных лично астраханским губернатором.
Возле кольев раскладывали свои причиндалы два старых шамана, которых юртджи Басан вчера вечером притащил из какого-то дальнего ущелья.
Шаманы готовились к камланию, опасливо косясь на приткнувшуюся неподалеку кибитку хамбо-ламы[10]. В настоящий момент мертвые головы и непредсказуемый нрав хана их беспокоили гораздо меньше, нежели столь неприятное соседство. Надо побыстрее умилостивить богов да удирать отсюда: как только хан отойдет в Верхний Мир, первосвященник в суматохе обязательно даст гэлюнгам команду схватить шаманов. А как обращаются с адептами старой веры в подвалах центрального дацана, знает каждый степняк…
Хан медленно поднял голову, вяло выдул из ноздрей песок и, мутным взором скользнув по спинам телохранителей, болезненно поморщился.
Несчастные лекари, разумеется, тут ни при чем. Они сделали все, что было в их силах, и даже больше. Но человек не может противостоять воле Судьбы. В жизни каждого – будь то Повелитель Вселенной или простой чабан – наступает час, когда человек внезапно понимает: время его пребывания в этом мире подходит к концу…
Счастлив тот, кто может опередить этот час, ворвавшись на взмыленном коне в самую гущу врагов и геройски сложив голову в кровавой сече. Удел остальных – тягостное ожидание, дни и часы, до краев наполненные отчетливым понимаем того, что ты лишний на этом свете и принадлежишь уже к иному Миру…
Хан был прирожденным воином, большую часть своей жизни посвятил ратному делу и теперь, не имея возможности умереть, как подобает багатуру, жестоко страдал…
В начале прошлой луны приснилась Повелителю Степи каменная спина Сульдэ.[11]
Сначала хан обрадовался: показалось, что Сульдэ зовет его в новый поход, приказывая встать и следовать за ним. Но бог войны был нем и глух, каких-либо знаков, указующих на благорасположение, не подавал и лик свой грозный явить не пожелал. Он отвернулся от своего земного наместника, ясно дал понять, что более не желает иметь с ним никаких дел.
Вот такой дурной и странный сон…
Проснувшись поутру, хан почувствовал легкую слабость и головокружение. Выгонял лихоманку обычным способом: охотой на волков. Весь день скакал на арабском скакуне, продираясь сквозь тальник и сигая через балки, а к вечеру почувствовал себя еще хуже. Рвала на части странная боль в груди, не дававшая нормально вздохнуть в первой половине дня и приносившая ужасные страдания к вечеру.
Почти две луны лекари пытались вернуть степному царю прежние бодрость и силу. Измывались как могли: заставили отказаться от мясных и мучных блюд, кормили ухой из щучьих плавников, поили горькими отварами степных трав…
Лечение не помогало: больному становилось все хуже и хуже. Чувствуя, что силы покидают его, хан отдался припадку дикой ярости и самолично обезглавил незадачливых эскулапов.
Двор был в смятении: в Степи давненько уже переняли европейские манеры, предписывающие травить родичей ядами, исподтишка колоть недругов кинжалами профессиональных убийц и лишать головы всех подряд строго в судебном порядке. Не пристало монарху сабелькой размахивать…
Утолив ярость, хан впал в детство. Дал Басану два поворота клепсидры [12], чтобы добыл в ближайших кочевьях пару бурдюков кислой арзы, изготавливаемой простыми степняками из снятого молока, одежду попроще и… юрту шамана, в которой он, Повелитель Степи, родился. А еще приказал разыскать шамана Агунджаба, который воспитывал его в детстве, и, коли еще жив старый колдун, срочно привезти…
Адъютант справился: спустя малое время юрта стояла, где приказал повелитель.
Агунджаба долго искать не пришлось. Узнав о болезни своего питомца, он сам отправился в путь и вскоре прибыл в Ставку. Хан уединился с шаманом в юрте, и целую ночь они провели вместе: жгли костер, дымили благовониями, стража слышала какие-то заунывные песни и странные крики…
Утром произошло удивительное событие, которое иначе как капризом больного не назовешь. Хан со скандалом выдворил своего воспитателя из юрты и пинками гнал до первой линии стражи, осыпая страшными проклятьями и бия его по костлявой спине плетью.
Старый ведун, плача от неслыханного позора и смертельной обиды, укрылся в шатре черкешенки[13] Джан – людям в глаза стыдно было смотреть.
Царица обласкала незаслуженно оскорбленного белобородого старца, просила, чтобы не насылал гнев степных богов на голову выжившего из ума больного, и вместо хана просила у него прощения. Затем, щедро
