вообще неглупый парень. В его послужном списке числились несколько экспедиций супротив волжского разбойного люда и… странная дружба с Тайной канцелярией. Потому странная, что гвардейские по обычаю шарахались от сего фискального ведомства и считали зазорным для себя водить с ним хоть какие-то отношения.
– Крепко же вас ханское золото зацепило, коли взялись этак вот! – пробормотал Бокта, провожая взглядом обоз. – Верно, в Ставке либо на заставе лазутчик сидит и тихо доносы шлет. Иначе никак не выходит…
Дождавшись, когда обоз совсем скрылся из глаз, сотник прошел по балке на другую сторону, неспешно разогнался, разогревая застывшие от долгого сидения члены, и трусцой припустил к озерам Сарпа-Нур.
До озер добрался к вечеру. Долго плутал в тальнике по прибрежной низменности, отыскивая по описанным ханом приметам место. Сиреневое солнце уж почти совсем утонуло в безбрежных мрачных пустошах, когда обнаружил наконец вьющийся из густых зарослей тонкий дымок.
– Хорошо спрятался шаман, – похвалил Бокта, огибая заросли в поисках прохода. – Не знал бы, что здесь искать, – ни за что бы не нашел!
Пробравшись по неширокой тропе, Бокта вышел на просторную поляну у берега озера. Посреди поляны располагалось небольшое хозяйство: черная юрта, два верблюда, четыре хороших коня, привязанные к вбитым в землю кольям, открытая кибитка и с десяток овец, гуляющих свободно. Рядом с юртой уютно горел костерок, у которого сидела девушка, помешивая что-то в подвешенном на треноге котле.
– Покажи лицо, – скомандовал негромкий голос сзади.
Бокта обмер от неожиданности, медленно повернулся, потянувшись руками к поясу с ножом.
– Не балуй, руки подыми. – В зарослях стоял шаман и целил в гостя из лука. Признав ханского незаконнорожденного, опрокинул лук, медленно спустил тетиву – на изрезанном морщинами старческом лице заиграла радостная улыбка. – Живи долго, ханыч! Уж не чаял дождаться тебя. Думал – совсем пропал.
– Здравствуй, Хозяин Снов. Рад, что твоя рука еще в силах натянуть боевой лук, – ответил Бокта, опуская руки. – Пришлось маленько в яме сидеть. Царица настояла, не хотел расстраивать женщину.
– Проходи, ханыч, – приветливо пригласил шаман, выходя на поляну. – Мой дом – твой дом. Айса! Быстро накрывай ужин – будем гостя кормить…
Воспитатель Повелителя Степи, старый шаман Агунджаб (в миру звался – Гунжеп, дабы ввести в заблуждение беспрестанно следящих за ним злых духов), не всегда прятался в непролазных зарослях Сарпа-Нур. Более того, можно с уверенностью сказать, что такой образ жизни ему был вовсе не присущ.
До недавнего времени шаман свободно разъезжал по степным просторам и занимался свойственным его призванию промыслом: лечил людей и скот, изгонял злых духов, делал амулеты и творил обряды на все случаи жизни. Из светского люду не опасался никого, избегал лишь служителей новой веры, что всеми силами старались изжить складывавшийся веками культ народных кудесников и духоборцев.
В прибрежных зарослях старик замкнулся ото всех, чтобы исполнить волю своего воспитанника. Тогда, в Ставке, хан нарочно подверг старика публичному позору и прилюдно изгнал со скандалом, дабы отвратить от него любые подозрения в сговоре.
Хитрость удалась: шамана никто не стал обыскивать, спрашивать о предмете разговора и вообще хоть как-то преследовать, все пожалели его, как жертву больного каприза Повелителя, а царица Джан даже попросила прощения за дурной нрав своего супруга и дала в дорогу хорошие подарки…
Агунджаб кочевал со своей внучкой – дочерью младшего сына. Сына этого в середине зимы задрали волки, когда возвращался с дальнего стойбища, где врачевал больного. Жена сына померла еще раньше, застудив ноги в озере при рыбной ловле. Других детей у них не было – все рождались мертвыми.
Старшие дети шамана тоже все давно померли, и все не своей смертью. Агунджаб видел в этом недобрый знак Неба, что мстило своему служителю за нарушение законов. Шаман семью заводить не должен, его удел – всецело принадлежать Белым Духам и посвятить всего себя без остатка служению людям. Тем же, кто отступает от правил, рано или поздно приходится платить. И плата эта порой бывает непомерной…
Покуда ужинали, внучка шамана все смотрела на гостя и улыбалась. Девка была на загляденье, статна да пригожа – грех жаловаться. Бокта историю шамана знал, но не считал, что дети его ушли в Верхний Мир по немилости Неба. Жизнь степняка сурова, она полна тревог и неожиданностей и во многом подчинена воле случая. Например, случись Бокте оказаться на месте съеденного волками младшего сына Агунджаба, несмотря на всю его сноровку и выучку, наверняка его постигла такая же участь. Так при чем здесь месть Неба?
Покормив гостя, Агунджаб сразу перешел к делу. Пригласил в юрту, запалил два масляных светильника, внучке наказал сидеть у костра и слушать вечер. Предосторожность была излишней – кто мог прийти на ночь глядя в этот забытый Небом уголок? Однако дело было настолько важным, что стоило всяческого бережения.
Достав из небольшого, окованного медью сундука кожаный кисет, Агунджаб вынул из него бечеву с узлами и спросил:
– Место указал?
– Указал. – Бокта уселся поудобнее на верблюжью подстилку и принялся подробно описывать место, указанное ханом.
– Не торопись, ханыч, – поправил рассказчика Агунджаб. – Стар я, руки за словами не поспевают…
Слушая гостя, шаман ловко вязал на бечеве узлы, прибавляя к тем, что были, с виду вроде бы хаотичный ряд новых знаков. Данное письмо имело ту особенность, что прочесть его могли только немногочисленные ученики Агунджаба, – еще в молодости шаман усовершенствовал технику стародавней узелковой письменности, многое прибавив от себя и таким образом практически уравняв сей архаичный метод с обычным письмом на бумаге.
Закончив работу, шаман долго перечитывал, что получилось, перечитал также первую бечеву, вязанную ранее со слов самого хана. Потом покачал головой и, отмахнув острым ножом от второй бечевы кусок первоначальной записи, бросил его к входному пологу юрты.
– Айса! Кинь в костер. Да проследи, чтоб сгорело дотла!
– Зачем так? – удивился Бокта. – Разве то не с ханских слов?
– С ханских, – кивнул Агунджаб. – Но хранителям завещания эти слова совсем не нужны. А навести могут на разные лишние думы и породить смятение в умах.
Тонкая девичья рука просунулась из-за полога, подобрала бечеву.
– Дотла! – напомнил шаман, пряча оставшиеся отрезки бечевы в кисет, крепко завязывая его плетенной из золотых нитей тесьмой и протягивая гостю.
– В пояс зашить надо, – взвесив мешочек в руке, сказал Бокта. – Рукодельный припас имеется?
– Не трудись, ханыч. – Шаман достал из сундука жилетку из тонко выделанной кожи, кинул на колени гостю. – Примерь-ка.
Бокта натянул жилетку, охлопал. Немножко маловата, но ничего, носить можно. По бокам – продолговатые узкие карманы, затягивающиеся сверху прочной тесьмой, наподобие мешочков. Еще один карман – внутренний, тоже на тесьме, но пошире и не такой длинный.
– Хорошо. Мастерица твоя внучка, – похвалил Бокта, найдя жилетку вполне сносной.
– Сам шил. Внучке разве можно доверить? Начнет думать – зачем такое да для чего…
Агунджаб извлек из сундука два желтоватых пенала и бережно подал их гостю.
Бокта осмотрел пеналы, взвесил в руках: толщиной в три пальца, длиной в пять вершков, золотые, но явно полые – не так тяжелы, как золото такого объема. Пеналы состояли из двух равных половинок, свинчены были посередке и на стыке половинок запечатаны каждый расплавленным золотым дукатом, в который на фазе застывания вдавили личную печать Повелителя Степи: филигранно вырисованный кречет, державший в когтях ворона.
Спрятав в карманы жилетки пеналы и кисет, Бокта опустил взгляд. Передача состоялась. Теперь нужно выполнить самое неприятное: напомнить старому шаману о последней ханской воле.
– Я все помню, – бесстрастно сказал Агунджаб, словно прочитав мысли гостя. – Это моя последняя ночь.
