никак не может разродиться.
— Нет, ты понимаешь мое положение? — пожал широченными плечами Лопатин. — Человек верит в меня. Мог ли я ему отказать?
— Но какое ты имеешь отношение к повивальному делу?
— Сам не знаю. Но я все же поехал. Конечно, сначала заглянул в медицинский справочник. Приезжаем. А она и вправду кончается. И глаза под лоб уже закатились.
— А бабки где были?
— Какие бабки?
— Повивальные. Которые детей принимают.
— Были там какие-то суматошные бабки. Только друг другу мешали. Одним словом, полная паника. Я дал ей понюхать нашатырного спирта. Она глаза открыла, посмотрела на меня и, видно, здорово испугалась. Все же я дядя здоровый. Стою — рукава засучил. Совсем как разбойник. Только что ножа за поясом не было. Вот она испугалась и родила. Гляжу — мальчишка. Петух. И такой, знаешь, хорошенький. Только на старичка немножко похожий.
— Ну, знаешь, это тебе просто случай помог.
— Какой там случай… Нет, случай у меня действительно был. Один боец на словесных занятиях зевнул, да так с открытым ртом и остался. Вот было волынки! Кричит, мычит что-то. Хорошо там нашелся один костоправ и вправил ему челюсть на место. Ну, а в остальном все в порядке. И если ты ничего не имеешь, то я немного засну. Всю-ночь ехали. А дороги-то, сама знаешь, какие…
В этот же день, возвратившись из очередной боевой операции, эскадрон Вихрова получил неожиданный отдых при тыловой части полка.
Бойцы наконец-то вымылись в бане, пообчистились, подлатали обмундирование и теперь отдыхали в ожидании концерта, подготовленного полковым клубом.
Несколько человек, в том числе Харламов, Сачков и Кузьмич, сидели под тутом и покуривая тихо беседовали.
Разговор шел об отставшем в походе красноармейце Козлове. Собственно, тот был сам виноват, потому что нарушил приказ не выезжать из рядов. Все же бойцы были уверены, что высланные по дорогам разъезды наймут потерявшегося.
— А я вот что скажу, — заговорил хмуро Кузьмич. — Поделом вору и мука. Факт, сам виноват. Не надо было своевольничать: Пусть теперь походит, поищет. Из-за одного человека сколько всем беспокойства! — он скомкал старые портянки и, размахнувшись, бросил их в сточную яму.
— Зачем это вы, товарищ лекпом? — изумился Сачков.
— Чего?
— Портянки бросили.
— Да ну их! Рваные.
— Зашить можно.
Кузьмич покосился на Сачкова, которого знал как доброго, но чрезвычайно прижимистого человека, берегшего на случай каждую тряпочку.
— Ну и скупой же вы, взводный! Я еще таких, факт, не встречал!
— Скупость — не глупость! А вы, как я полагаю, так-то вот пробросаетесь. Останетесь без ничего, — сказал Харламов.
— Правильно, — подтвердил Сачков. — Не беречь плохого — не будет и хорошего.
Они помолчали.
— А что это, братцы, нашего комэска не видно? — вспомнил Сачков.
— В саду спит. Болеет, — сказал Харламов. — Тут из штаба полка Кондратенко требовали. Так я, стало быть, комэска не побудил. Сам послал. Нехай отдыхает.
Вихров, переболевший в походе афганским тифом, действительно отсыпался в кустах терновника. Но ему было уже значительно лучше. И, как это обычно бывает при выздоровлении, ему снилось что-то приятное…
Легкое притопывание разбудило его. Почти рядом раздавались какие-то странные и вместе с тем бесконечно нежные звуки. Казалось, кто-то приглушенно смеялся, и не так, как обычно смеются люди, а каким-то утробным, внутренним смехом.
Он поднял голову, раздвинул кусты и посмотрел.
На залитой солнечным светом полянке играли две лошади. В одной он узнал старого строевого коня из первого взвода, другой был совсем маленький-жеребенок.
Большой рыжий конь то ласково прихватывал шеей стремившегося бежать жеребенка, то отпускал его. И когда жеребенок делал два-три шага, конь, вытянув шею, вновь схватывал его и осторожно прижимал к могучей груди, издавая те самые звуки, которые еще вначале услышал Вихров.
«Смеется… Играет!»— подумал он, ощущая, как невыразимо теплое чувство охватило его.
Но тут конь заметил наблюдавшего за ним человека, равнодушно отпустил жеребенка и, опустив шею и помахивая коротким хвостом, стал щипать траву, словно бы показывая всем своим видом, что он и не думал играть…
Вихров поднялся и направился в эскадрон. Он прошел вдоль дувала, пролез в дыру и очутился в большом дворе, обнесенном со всех сторон длинными глинобитными мазанками. В одной из них помещалось командирское общежитие. Вихров вошел в него, оглядел нары, перевел взгляд на стол и увидел книжку. Он взял ее и стал перелистывать. Это был зачитанный, без начала и конца, «Мартин Идеи». Напав на интересное место, Вихров начал было читать, но тут вбежавший в комнату Кондратенко упал на нары и закатился хохотом.
— Ты что, ошалел? Чего ржешь-то? — спросил он, подходя и трогая его за плечо.
Кондратенко поднял мокрое от слез лицо с подушки.
— Ой, не могу!.. Ой, как я его напугал!.. Как он от меня!..
— Постой! Кто такой? Да ты по порядку!
— Нет, ты понимаешь, позвонили из Мершаде, что едет снабженец какой-то, — заговорил Кондратенко, смеясь. — Едет, папиросы везет, шоколад. Кудряшов вообразил, что это начальник снабжения корпуса. Вызывает меня со взводом и говорит: «Встреть его, говорит, как полагается. Рапорт отдай. Представься. Конечно, по уставу такие почести ему не положены, но ничего. Может, раздобрится и обмундирование даст. Мы ж голые ходим…» Я поехал. Вижу — верно, конные навстречу. Немного. Шесть человек. А впереди один с моржовыми усами. Ну, думаю, это и есть начальник. Подал команду, взводу: «Шашки вон!» Сам выхватил шашку и к нему с рапортом. А он… — Кондратенко опять закатился. — А он повернул, да как дунет от меня со всех ног! Пыль столбом!.. Я за ним, он от меня! Я за ним, он от меня! Плети с коня не снимает, ухлестывает. Я кричу: «Товарищ начальник!» Он оглянулся, посмотрел. Я черный, как жук, и еще ходу прибавил. А конишка у него маленький, лохматый, не то мул, не то черт, но несется как угорелый, ногами работает, задними до самых ушей достает… С ходу пронеслись мимо тех пятерых, Ну тут я поднажал и догнал его. Разобрались. Оказывается, он со страху принял меня за басмача. Сразу подобрел, папирос дал. Гляди, «Осман». Высший сорт. — Кондратенко вытащил из кармана синюю коробку с золотой арабской вязью. А вот шоколад. Хочешь?
— А все-таки, знаешь, мягко стелет — твердо спать, — заметил с опаской Вихров. — Я слышал, он очень строгий начальник.
Кондратенко засмеялся.
— Да никакой он не начальник! Агент снабжения. Четыркин какой-то!.. Вот смеху было…
— Что ты говоришь?! — рассмеялся Вихров. — Вот штука! А как же начальник снабжения? Ведь его ждут?
— Он, говорят, еще ночью проехал. Никто и не видел.
— Да-а, — протянул Вихров. — А все-таки жаль, Миша, что ты на мою долю не взял папирос.
— А что я — дурной? Гляди! — Кондратенко снова полез в карманы и, вынимая папиросные коробки, стал приговаривать: — Вот «Зефир», вот «Сафо». Мало? Вот «Штандарт». Самые лучшие. Это тебе.
— За что же он тебе столько дал?
— Спрашивает, опасный ли этот переход. Я говорю — самый опасный. Кругом банды. И как какого поймают, так тут же на кол, а шкуру долой. Так он ужас как напугался. Просил проводить его до Юрчей.
