С добрым утром тебя, господин Ерохин! С добрым утром моего последнего доброго дня! Сегодня мне неохота ни бриться, ни даже чистить зубы – все равно моим «бренным останкам» не светит достойная «христианская кончина». С помощью доверенного лица я просто исчезну из этого мира, буду, как говорят лжецелители, «где-то, не знаю где». У меня даже чувство особое появилось – четкое ощущение определенного конца. Почти как в детстве, когда и во дворе еще поиграть жутко хотелось, и напрягало чувство, что вот-вот зазвучит строгий мамин голос: «Домой!» Наверное, пора мне домой, с отчетом: чего хотел, что смог – и не смог – в этой жизни, с ответом за тех, кого приручил…
Но погоди, Венич! Об этом не стоит. Давай я лучше расскажу тебе свой последний сон. Сон получился для меня как раз необыкновенный – о моем Майкле Джексоне. Или как раз обо мне!
Или о нас, людях…
Глава 16
Сон четвертый
Я просыпаюсь поздно, когда тяжелое южное солнце уже зависает прямо напротив моего арочного светлого окна.
Не знаю, осталась ли в моих жилах кровь прямо оттуда, из гордой горячей Африки. Или же вместе со внешними переменами я и в самом деле обрел новых предков. Но раскаленное солнце Аравии мучительно для меня. Так же мучительно, как и весь последний год моей жизни. А ведь мой последний год, за редким исключением, прошел в «нирване», в гостях у сказочно богатого друга – арабского принца, создавшего в своих владениях истинный рай на земле. Во всяком случае, так пишут газеты. Ненавистные газеты, прохвосты-журналюги, которые влезают, втираются в мою жизнь, как прачка в грязное белье, смакуют подробности позорных судилищ – за личные пристрастия, за неуплату налогов, толпятся у трапа, когда меня, как злостного преступника, невзирая на болезнь и упадок сил, чуть ли не в наручниках сажают в самолет!
Да разве я делец, банкир, экономист, наконец, чтобы перекидывать со счета на счет виртуальные золотые реки? Разве я бездельник-рантье, чтобы высчитывать, сколько стоит ремонт и управление моей несравненной виллой, и разве я ее садовник, и экономка, и даже мальчишка, отрывающий ворота? Разве за этим я пришел в мир?
Я – свет от света, я – воплощенная мелодия, танец голоса и голос танца? Разве я не покорил мир своим редкостным даром? Разве толпы людей не будут счастливы отдать последнее, чтобы защитить меня от травли и охранить мою безбедную жизнь? Нельзя судить меня по жалким скаредным законам этой жалкой скаредной власти. Они не смеют тащить меня в аэропорт, жалкие людишки, которых никто и не вспомнит, кроме как в связи с моим звездным именем!
Но сегодня, покидая кров моего друга, я совсем не хочу раздражаться. Я дергаю звонок, и очаровательная горничная неслышно прикрывает гардину на большом окне и включает морской бриз кондиционера. В последнее время я ложусь и встаю с трудом. Ночью давящая сырость ползет от ног по изношенным суставам, а утром глаза наливаются кровью, веки не хотят открываться, и невыносимо больно бывает смотреть на свет дня. И уже не радуют ни уютная арабская комната, со вкусом обставленная мебелью редчайших пород дерева и увешанная нежнейшими восточными коврами. Ни отличный кондиционер, веющий свежим ветром с моря. Ни с любовью подобранная библиотечка моих любимых книг в дорогих переплетах из тисненой кожи… Не радует, а отталкивает все то, что когда-то казалось простому парню из нью-йорской подземки пределом самых несбыточных желаний! Чем ближе я становился к осуществлению этих мечтаний, тем невозвратнее уходила из меня жизнь души, та неповторимая радость, та отвага и дерзость, с которой я шел к успеху всего задуманного!
А ведь успех-то как раз пришел! Да еще какой! Жаль, бедный цветной парень даже не догадывался, чем придется его оплатить!
Да, я поднялся на самую вершину, я обрел не только божественный музыкальный дар, но и божественную человеческую красоту! Я безжалостно сломал свою природу, чтобы стать равным богу, чтобы несчетные толпы во всем мире молились на меня, любили меня и поклонялись мне!
И ненасытная, неистовая любовь толпы день за днем пожирала, испепеляла мой дар, мой голос, мою красоту и жизненные силы. Первое время достаточно было мне выйти на эстраду – и необъятные силы наполняли меня, голос мой звучал неумолимо, и нескончаемо лилась музыка моего танца. Но сколько б я ни пел, толпе все казалось мало. «Майкл! Синг! Синг!» А жадность моих продюсеров заставляла их заключать все новые и новые контракты. И лишь живительная игла придавала мне силы снова и снова сливаться на сцене с песней, покоряя ненасытный зал.
А в жизни сил становилось все меньше. Первые операции прошли почти незаметно. Но с каждым новым вмешательством я все тяжелее переносил наркоз – синели сосуды на лице, выпадали волосы, тряслись руки и дергался тик над глазом. А главное – все дольше и дольше после каждого наркоза становился период, когда на жизнь тяжело опускались свинцовые тучи, дни тянулись вяло и тягостно, серые, бездушные и тоскливые. Как тот вечер в русском посольстве…
Уже давно я существовал «от иглы до иглы», и только первые час-два после укола хоть что-то могло меня порадовать. Это могла быть любая мелочь. Теплый безоблачный день… Морская ванна, в которой мои прекрасные белые руки и колени просвечивали насквозь, как в объемном чудесном зеркале… Случайная улыбка ребенка, оленьи глаза, нежный рисунок губ, упругих, как тетива лука.
И там – на вершине славы – остатки утекающих сил, все, отданное мне людьми, все мои несметные, как казалось, богатства я вложил в постройку, в строительство дворца моей мечты, белоснежной виллы, которая была бы несравнимо прекрасней, чем приторный восточный рай моего нынешнего друга.
Похожей на висячие сады Семирамиды должна была стать она, с жемчужными и беломраморными колоннами, увитыми вечнозеленым плющом, и тихими прозрачными бассейнами… Где я читал стихи этого русского поэта?
По прихотливым дорожкам ее вольно, как в саду Эдема, бродили бы ручные косули, и агнец божий мирно пасся бы вблизи кроткого львенка. Ради воплощения этой мечты я не пожалел бы и всей своей жизни! Ради нее выходил я на сцену, больной и разбитый, и мокрый от слабости и лихорадочного биения отравленного сердца. Меня приводили в чувство спасительным уколом и, как тряпичную куклу, выставляли на потеху бесу толпы. И многоголовый бес ревел, и топал, и свистел, выжимая последние силы, и бесконечно тянул ко мне тысячи жадных рук, готовый бешено растерзать меня на части! О, я умел укрощать его – но с каждым разом это отнимало все больше и больше жизни.
А когда я, наконец, построил свой благословенный Эдем, явились чиновные крохоборы и предъявили мне неоплатные счета…
И теперь я должен, как отщепенец, как государственный преступник, таиться в гостеприимном доме моего влиятельного друга. И этот «гостеприимный кров» – мне чужой и чуждый. Ведь радушный хозяин все- таки способен в любой момент, разбитого и изношенного, вытащить меня, как марионетку из постели, и пригласить петь, чтобы я вновь ощутил себя шутом, фигляром, картонной куклой, которую дергают за ниточки сильные мира сего! Но сегодня – сегодня я всесилен! Я снова презрел свою слабость и зависимость. Я овладел своей многострадальной судьбой, Господи! И я докажу себе, что не деньги правят миром! Не деньги и не власть, и не злые языки газетчиков, распотрошивших, раскопавших всю мою жизнь, как вонючую корзину с грязным бельем у нерадивой прачки!
Сегодня я уйду, уйду ото всех, покину ненавистную гостеприимную страну, вернусь на свою благодатную виллу, в сады Эдема, – и пусть там, у ворот, дождется меня единственная отрада, последнее сокровище моего усталого сердца. Он сам подбежит ко мне, мой мальчик, сам, первым, непрерывно глядя оленьими бархатными глазами в облачных ресницах. И руки его доверчиво обовьют мою шею, и детские губы целомудренно, легко притронутся к моим губам.
Подснежники детских губ, нежных и упругих, как тетива лука. Глаза мои налиты кровью, и слезы, как кровь, бегут по щекам.
Ах, скорее, скорее! Мне больно! Мне невыносимо больно, о мой штатный лекарь! Торопись дать мне средство, последнее средство от этой последней боли.
Вот такой видел я сон, господин мой Ерохин! А вот и средство – от моей собственной боли…
