понедельника, когда включился неощутимый мощный ток охотничьего азарта.
Уже полностью одетый, я вышел на кухню, где Лиманов расположился с ребятами из охраны, – и ловко натянул личину растерянного, перепуганного и жадного журналюги, неожиданно для себя ухватившего жирную рыбину.
– На чем поедем, ребята?
– Поедем? Куда? – переспросил Лиманов.
– Да туда же, куда я и собирался сегодня утром, – в редакцию! Не думаете же вы, что такие «бомбы» я храню у себя под кроватью – чистый Дима Холодов?
Что ж, видимо, роль мне удалась. Я сам себе рукоплескал в ту минуту: надо же, им даже не пришло в голову обыскать квартиру – настолько явно желание ухватить жирный куш читалось на моем лице! И все же осторожность победила:
– Поедем на нашей «бэхе» – кто знает, какая прослушка стоит в твоем кукурузнике! И чтоб без фокусов! Зайдешь спокойно, с нашим человеком, я пойду следом – будет нужда, познакомишь с коллегами; сядем за твой стол, чаек-кофеек, ну, между делом и вытащишь тетради. Понял?
Я охотно кивнул – до редакции ехать еще далеко, а безвыходных положений, как известно, не бывает…
Забившись в угол на заднем сиденье (скорее даже, откинувшись назад, так как углов в моем положении, – между двумя гоблинами – не наблюдалось), я не мог отделаться от пары неразрешимых вопросов: во-первых, кто стоял за столь беззастенчивым – и беззаконным – поведением Лиманова? Все-таки врываться в квартиру пишущего журналиста могли позволить себе лишь правоохранители, да и то при наличии санкций!
На правоохранителей он и его шустрилы явно не тянут. Тогда – что позволяет им не бояться огласки, скандала в прессе, весьма нежелательного для лимановской карьеры? Надежда убрать меня бесследно? В таком случае посмотрим, как поведут себя эти деятели в нашей редакции, на глазах сотни прожженных журналюг, наверняка знающих Лиманова в лицо, – разве что маски наденут – под спецназ…
Тем временем мы подъехали к редакции. Я настороженно вглядывался в серый денек за окном: необычно было видеть такую пустынную Пушкинскую площадь и прилегающий к ней скверик. А уж отсутствие снующего народа в нашем здании, заселенном до отказа буквально на всех своих шести этажах фирмами и фирмочками, подействовало на меня, как ушат холодной воды с похмелья. Помнится, я как-то уже упоминал о нашем здании – у выхода из метро, напротив бывшего кафе «Лира» и фирменного магазина «Армения», – оно тянется вдоль Страстного бульвара, состоя точно из слепленных вместе небольших купеческих домишек, набитых «Сластенами», кондитерскими, одежными бутиками и салонами- парикмахерскими, и всегда кишит публикой. Сейчас же работало только – правда, полным-полное – кафе «Сластена», и я вдруг с ужасом вспомнил, что сегодня же – четвертое ноября! День какого-то там согласия и – неизвестно с кем – примирения! А может, даже независимости от поляков – Минин, и Пожарский, и тому подобное… А значит, редакция не работает! И Лиманов тут же просечет мою липу!
Пока мы дружно высаживались из солидной черной лимановской «бэхи» и друг за другом входили в пустой подъезд – я уже проиграл до конца в уме невеселую сцену: как дверь редакции открывает тупой охранник, как с порога бухает, что никого нет, «и вы, господин Сотников, не заходили еще после того дела – Забродина, кажется?» Как холодно благодарит его Лиманов, как меня невозмутимо выводят на лестницу – и безнаказанно расстреливают в упор, оставляя валяться на площадке – совсем как Влада Листьева, чье убийство так и осталось нераскрытым…
И кровь буквально кинулась мне в голову, когда мимо охранника, ни на кого не обращая внимания, пролетела и кинулась мне на шею – нелюбимая, бесценная, хорошая моя Мариночка, Марина Марковна, спасение мое! Как, почему оказалась она в тот ранний час на работе, что заставило ее спешить сюда в выходной – разве только верное и чуткое женское сердце, – мы так и не узнали…
Зато сцена с нашим участием (куда там Станиславскому и, опять же, Немировичу-Данченко) оказалась разыгранной как по нотам. Слегка отступив от меня, Мариша церемониальным взглядом великосветской дамы окинула моих спутников.
– Господин Лиманов? – произнесла эта дама, нисколько не удивляясь. – Честь для нас увидеть такую звезду в редакции. Чем обязаны?
Лиманову не оставалось ничего другого, как светски же поцеловать даме руку, принять с ее плеч роскошное норковое манто (точно специально для такого случая) и в тоне общей беседы произнести:
– Всегда ваш, мадам Сурова, всегда ваш – читатель и почитатель! Осмелились проводить господина Сотникова – кое-какие бумаги, редакционные наброски, знаете ли… Ничего серьезного, один миг – и избавим вас от своего присутствия – вы ведь, полагаю, торопитесь на некий официальный прием?
– О да, небольшое мероприятие у супруги Владимира Владимировича, – только тут она с тревогой заглянула мне в глаза, – как удачно, что ты подъехал, Кирилл, я как раз на тебя рассчитывала. Бумаги? Какие бумаги?
И тут милая, мудрая Мариша превзошла саму себя. Слегка закинув голову и совершенно уверенная, что любой мужчина, тем более такой светский, как господин Лиманов, только и ждет подчиниться всем ее указаниям, мадам Сурова произнесла, дотрагиваясь до лацкана его пальто кончиками длинных, сливочно- белых, искусно наманикюренных пальчиков:
– Ах, господин Лиманов, я так перед вами виновата… Кирилл попросил меня собрать у него в столе все бумаги, касающиеся Зары Захарьевны…там еще, кажется, были какие-то записи… дневники… а я побоялась оставлять эту ценность на туповатого охранника – и забрала к себе домой. Может быть, поедем вместе на коктейль, а оттуда – сразу ко мне?
Вот так удар!
Вскинув глаза, я явственно увидел, как у Лиманова захлопнулась челюсть – четко, с хрустом, так, что даже заскрипели зубы! На миг лицо его приобрело непонятное выражение. Затем нехотя, как будто нежнейшая ручка Мариши толкала его к дверям, он слегка отступил от меня и, с трудом вернув на лицо обычную смесь самодовольства и равнодушно-безликой любезности, чуть ли не с заиканием выдавил:
– Нет-нет, спасибо, мадам Сурова! Как-нибудь в другой раз!
И, уже не сдерживаясь, полыхнул на меня взглядом:
– А вас, Кирилл Андреевич, мы ждем завтра – если не возражаете. У меня. Я пришлю за вами машину – вдруг не найдете? Завтра в восемь!
Повернулся – и так посмотрел на своих амбалов, что те, как ягнята, засеменили к выходу из подъезда. Бросил визитку нашему охраннику – и был таков.
Никогда еще я не обнимал Маришу с таким чувством, и никогда еще наши бесстыдные в присутствии охраны поцелуи не были так похожи на настоящие признания в любви…
И, конечно, мы и не думали ни о какой встрече, а совершенно примитивно завалились в киношку с последующим плавным переходом к романтическому ужину при свечах в ставшей уже родной квартире Мариши…
А ночью я опять разомлел и опять поймал себя на мысли о семейном уюте, тихом гнездышке, и даже – раньше до такого не доходило ни разу! – о детишках, плотно обосновавшихся на моей уже немолодой шее… Но следом пришла мысль об Ирине Забродиной – и о том бесценном огоньке, что только я (а может, и вправду?) мог разжечь в ее сумрачно-карих глазах… И под конец, чтобы уж окончательно расставить точки над «i», я снова сказал себе, что никогда не встречу больше женщины, девушки-девчонки, к которой – как давно-давно к Майке – накрепко, золотыми нитками, пришили бы мое беспокойное, холодное и неверное сердце. Кроме, конечно, последней, одной-единственной на свете, что даже и не подозревает о нашем родстве…
Эти мысли так меня достали, что поутру я, боюсь, повел себя не слишком вежливо: первым вскочил с кровати, глотнул на ходу в Маришкиной кухне «рюмочку» кофе – и вылетел, как сокол, из ее милого гнезда, отговариваясь срочной необходимостью расследования.
Верный мой железный конь до утра простоял в родной ракушке – так что я бодреньким шагом, по слякотной «снегодождевой» погодке, прогулялся до метро и примостился на сиденье в углу, радуясь, что в выходной день нет давки и рядом не нависают назойливые старушки. Желая поразмыслить поплотнее, я с облегчением прикрыл было глаза – и вдруг – чуть не подскочил на своем посадочном месте!
Глава 16
