Словом, тишь, гладь да божья благодать) – пациентку разместили в палате, мы с Лимановым пожали на прощание друг другу руки – и черный кортеж отбыл из Центра. Хотя, конечно, какая уж там особая секретность! Весь день персонал «Звездочки» гудел, как разворошенный улей. А то время, что она пробыла у нас, Центр непрерывно осаждали – какие-то оголтелые фанаты ломились в окна, под забором дежурили упорные папарацци, были попытки взять интервью под скрытую камеру. Я много раз порадовался – во- первых, что убедил Лиманова не оставлять вооруженную охрану возле ее коттеджа – в этом случае ее местонахождение непременно бы вычислили; во-вторых, что наши сотрудники на горьком опыте научены хранить молчание насчет пациентов – случались у нас и поножовщины, и «стрелялки», так что языки держат за зубами крепко! Огромными усилиями (и не только моими) удалось поддерживать состояние неопределенности: вроде и прибыла Зара Захарьевна в «Звездочку» на консультацию, но осталась ли и в каком домушке, – неизвестно – и показать нечего.
Лиманова пробыла у нас около двух недель. Ее случай и впрямь оказался сложным – хоть совсем и не таким, как мы ожидали. Тяжелые абстиненции, страшные наркотические ломки, даже коматозные состояния были бы для нас привычнее, нежели состояние, казалось бы, благополучной пациентки. Гриппозные проявления к моменту приезда в «Звездочку» ее уже не беспокоили. Подозрения в алкоголизме и наркомании не подтвердились. Тем не менее, я самостоятельно решил провести полное очищение организма, обычно рекомендуемое в сложных случаях – а это четыре, а то и шесть часов мучительной «тряски», и почти всегда под общим наркозом. Далее последовал курс интенсивной реабилитации – массажи, витамины, свежий воздух, озоновые капельницы, даже антидепрессанты… И все-таки я зашел в тупик. Физические показатели и анализы показывали полнейшее благополучие – а в удаленном коттедже обитала, казалось, лишь тень той прелестной, открытой и душевной героини, которую она одна могла «подарить» зрителям.
Боюсь ошибиться в датах, Кир, – но была середина сентября, кажется, когда впервые привезли к нам поникшую безвозрастную «старушку» – и в конце месяца, по окончании курса, мало что изменилось. Таких «результатов» у нас еще не было. И я знал, в чем тут, собственно, дело. У Зары Захарьевны болела душа – и вылечить ее мог разве только Сам Создатель. Чем-то похожее состояние я наблюдал у твоей дочери, Бесс. Но там было более-менее ясно, в чем дело: девочка пережила тяжелейшую ситуацию, чудовищный стресс – мир буквально обрушился в ее душе. Обрушился – и порвал некие страшно тонкие струны. И теперь восстановить ее естественный, чистый тон так же сложно, как строить скрипку Страдивари… У Лимановой внешне все выглядело отлично: самый расцвет карьеры, максимальная творческая отдача, слава и немалый достаток. Развод? С кем не бывало подобного в нашем шоу-бизе: некоторые даже бравируют скандальными расставаниями, так способствующими дополнительному пиару.
А тем не менее в душе ее поселилась нудная поздняя осень – точно такая, какая выпала нам всем в этом году. И это так меня тревожило, что я – впервые в жизни! – решился дать этой странной пациентке такой же странный, с точки зрения медицины, совет…
Тут Вэн повернулся и неожиданно близко заглянул мне в глаза. Близко – но как-то смущенно, точно заранее прося извинения за все, что он скажет.
Эх, Кирюха, Кирюха! Пусть даже ты (то есть – я сам) не был в тот раз настроен на долгие беседы (тот раз – это сейчас и здесь, с Веничем); пусть даже ты устал, как собака, и запутался, как двоечник, в пустяковой задачке своего расследования; пусть, наконец, уже кончались силы – бороться с липкой дремотой – все равно, на каком-то четвертом дыхании, какой-нибудь Шерлок Холмс взял бы себя в руки и дослушал бы – внимательно дослушал бы каждое Венькино слово до конца.
А я, подлец, не дослушал! И сколько раз потом, немыслимо – сколько раз – пришлось жалеть об этом! Ну что ж, передаю то, что дослышал, уже через подлую дремоту:
– Совет такой. Не раз и не два уже родители пациентов рассказывали мне о работе известной егорьевской целительницы – матушки Людмилы. Почему «егорьевской»? Да потому, что жила она и прием вела в нашем подмосковном Егорьевске – туда и ехать как раз через Люберцы, Красково и Шатуру. Говорили, что лечит она не столько тело, сколько душу. Что так же, как бабки-знахарки «заговаривают» больные места, лечит она словом больные души. У меня и адрес ее теперь есть, вот он! Сейчас-то он вроде ни к чему. А тогда отправил я Лиманову прямо туда, а раз водить она не умела, да и не смогла бы тогда – дал ей в провожатые нашего шофера, Леху Мокеева. Тут-то все и началось…
Вот как раз тут-то я и не удержался от клевания носом.
Глава 18
Прелюдия шабаша
И только частями, сквозь туман, смог дослушать рассказ моего верного Ерохи.
– Съездили они несколько раз – раза два-три, кажется. Сначала ей стало явно лучше – глаза оживились, и ноги перестала волочить, как старушка. Потом – будто стала задумываться… А потом и вовсе исчезла!
Тут я проснулся:
– Как исчезла?
– Да самым обыкновенным образом. Поехала, вроде, на очередной прием с Мокеичем, а на обратном пути вдруг вышла из машины, да и брякнула, мол, обратно в Центр не поедет. Мол, она уже здорова, за все спасибо – ей сейчас нужно побыть одной, решить для себя что-то. Так и сошла, прямо в Егорьевске, возле большой старинной церкви. Так и не вернулась!
Господи, как нас трясли потом! Кто только ни интересовался ее «пропажей»! Грозились и в суд подать, и руки-ноги переломать, да мало ли что еще! Но в суд – значило признать факт ее лечения, да не простого, а в «наркоманском» Центре – такого ни один продюсер позволить не мог! А руки-ноги… Как тут сбежались все – старые нянечки, детишки, матери, сторожа – как заголосили заполошно на всю округу – братки и сами не чаяли побыстрее убраться!
Венька замолчал и снова поглядел на меня. Я не мог ничего сказать – пока «переваривал» услышанное. И все же его предложение – в который уже раз сегодня! – меня удивило. Он спросил:
– Кир, слушай… Болтать надоело, да и поздно уже. Не хочешь, на сон грядущий, почитать немного из этой общей тетрадки?
Я так уже привык охранять эту бесценную тетрадку, что едва не ответил «нет» – но вовремя спохватился:
– Пожалуй, Венич, и чтоб никто не видел – не слышал. Меня самого в последний раз только Марина Марковна и спасла – меня и ту самую… школьную…
Венич как будто немного расстроился – точно не ожидал моего согласия. Или как раз ожидал всего того, что случилось? Как-то немного скованно мой друг поднялся и объявил, что разговор, для пущей конфиденциальности, переносится в самый дальний корпус.
– Кстати же, именно там и лечилась Лиманова. Ты-то теперь, как гончая, все о ней – добыча!
И впрямь – усталость не ушла, а растворила вату серого дремотного тумана, и вместо нее окружила меня точно свинцовой стеной. Стеной, которая отгораживала от всего лишнего, мелкого, житейского, всего, не связанного с накрепко привязавшей меня паутиной расследования. Тем вечером стена словно «отсекла» от меня и знакомую дорожку между дачных домиков, и нежный вечерний запах поздней настурции, и даже старую скамью и стол под елями, с теми самыми навечно вырезанными буквами…
А когда мы дошли до крайнего домишки, и, не постучавшись, ввалились прямо в прежнюю палату Зары Захарьевны, меня и вовсе полностью оглушило…
Скромные и даже слегка обшарпанные снаружи, домики Центра внутри располагали чистыми, ухоженными и неплохо оснащенными палатами. Конечно, если учесть вклад Центра в «здоровье нации», палаты могли быть и побогаче. На это мое постоянное ехидное замечание Венич всегда спокойно отвечал, что, с медицинской точки зрения, в палатах есть все необходимые средства, даже при самой страшной ломке. А с точки зрения внешнего комфорта – ему, например, лень – по поводу и без – мелькать на телевидении и торчать часами у чиновных кабинетов для того, чтобы «отечественные унитазы заменили на усовершенствованные импортные» – цитата! И вот именно в такой, спасительной для самых запущенных страдальцев, палате… лежал сейчас человек, явно нуждавшийся в самой действенной медицинской помощи!
Сначала, войдя с улицы, я просто ощутил тяжелый кислый запах – крови и блевотины. Войдя, увидел тело, распластанное на кровати. Я повидал, конечно, немало драк, сам не любил уклоняться при случае – но
