барельефами.
«Академия, — догадался Баулик, — Колдодурня.»
Риль протяжно свистнула и спрыгнула на землю. Стукнула дверь, и из тумана выбежало низкорослое существо с непомерно длинными руками. Залопотав что-то доброе, существо подхватило за уздечки обоих коней и увлекло их за собой.
— Это конюх. Пойдем.
Риль взяла монаха за локоть и потащила к входу.
Просторный вестибюль ярко освещался стосвечной хрустальной люстрой. Мебели здесь не было, если не считать нескольких каменных скамеек для посетителей. — Очень холодные, — бросила на ходу Риль, — чтобы подолгу не засиживались.
Миновав вестибюль, они нырнули за какую-то драпировку, прошли по темным залам и оказались в уже знакомом Баулику гулком коридоре.
— Тут, — сказала чародейка и решительно постучала в одну из дверей.
— Открыто, открыто, проговорил хриплый старческий голос.
В комнате ректора было душно. Древние шкафы, кушетки и ширма источали специфический аромат старости. Скрюченная фигурка Хи Наррга казалась особенно жалкой на фоне массивного письменного стола.
Вот, ваше президентство, — сказала Риль, доставая из нагрудного кармана искрящееся яйцо.
— Занимательно, хе-хе, занимательно, — ответил он. Довольно необычно, но действенно. И что теперь?
— При себе буду носить. Всегда. Не дам потревожить. Ректор покивал, с кряхтением поднялся и ушел за ширму. Вернулся он, неся длинную платиновую цепочку.
— Сама прикрепишь. После того как пройдешь сквозь Грозу.
Риль почтительно склонила голову.
— А посланнику Юмазиса, пожалуй, и домой пора.
Монах посмотрел на чародейку, и ему захотелось остаться, предложить ей вместе бродить по дорогам, беседовать обо всем, стать друзьями. На мгновение в хвойных глазах промелькнуло тоскливое, отчаянное одиночество — промелькнуло и пропало. Улыбнувшись, Риль погладила Баулика по плечу и сказала:
— Мы еще увидимся. Наверное.
Затем раздался хлопок, что-то задребезжало, и перед ним распахнулись монастырские врата. Сзади заржала Лучития.
— Ты вернулся, — произнес знакомый голос, и из темноты выступил пресветлый настоятель. — Расскажи мне обо всем.
Заснул Баулик только под утро. Он долго ворочался в жесткой постели, переворачивал подушку, то скидывал, то снова натягивал одеяло. Когда за окном занялся рассвет, он впал в беспокойный полусон. Ему привиделись окруженное тополями поле, тонконогий жеребец, ступающий по покрытым изморозью желтым листьям, и дремлющая в седле всадница. В руке она держала факел, дым от которого медленно поднимался в нависшее над ними лохматое сиротливое небо.
3. ЕЕ ПОРТРЕТ В КАМНЕ
Он сидел на скамейке, механически водя носком ботинка по мелкому темному гравию. Камешки со стуком пересыпались, образуя неглубокую борозду, в которой кое-где проглядывала земля.
Напротив, неясно серея в ранних сумерках, возвышался храм Всемилостивой Амны — Матери всего сущего. Служба недавно закончилась, развешенные на нитях бубенцы еще скорбно позванивали, а смутно слышимый хор выводил:
— Обернется с состраданьем, плач сестер услышав тихий… Ликом строгим и печальным… Материнскою любовью… Светом озарит… Озарит…
Здание было приземистым, округлым, с гладкими стенами и новенькой жестяной крышей. Вечнозеленый плющ весело струился по трубам, опутывал колонны и балконы, густыми прядями свисал с карнизов. Плотные наружные шторы были чуть приподняты, отчего окна казались хитро прищуренными глазами на мохнатом, нечеловеческом лице.
Начинало темнеть, и народу на улице становилось все меньше. Игравших на площадке детей увела няня, в скверике сворачивал инструменты духовой оркестр. В конце аллеи появился фонарщик, толкавший тележку с лестницей и бутылью масла.
— Подайте милостью Амны, — заученно твердила устроившаяся на золоченом крыльце нищенка. — Подайте убогой, я за вас Матерь всеблагую молить буду. Подайте грошик. Перебирая пальцами засаленный красный платок, она встала и заковыляла по дорожке, не переставая причитать:
— Ой, не оставьте, люди добрые, не дайте сгинуть. Ой, не погубите. Ой, пожалейте мою старость.
Из храма вышла седая благообразная женщина, ведущая за руку русоволосую девушку в дорогой, но великоватой ей шубке, нетерпеливо оглянулась, словно высматривая припозднившуюся карету.
Заприметив состоятельных прихожанок, побирушка бросилась к ним и зачастила:
— Ноженьки мои бедные устали, рученьки отсыхают, головушка раскалывается, во рту сухарика второй день не было, сердчишко ноет, смертушка-то вот-вот…
— Возьми на здоровье, — сказала пожилая дама, протягивая ей блеснувшую золотом монету. — Откроем сердца чистоте.
— Матушка! Радетельница! — Попрошайка расплылась в беззубой улыбке. — Дай-то вам Амна!
— Все в милости ее.
— Лицо-то какое у вас доброе, ясное!
— Матерь наша небесная завещала жалеть ближних своих. Ведь настанет время — и ты захочешь от них жалости.
Сидевший на скамейке человек поморщился, нахлобучил шляпу и собрался было идти, как вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он резко обернулся. Нищенка смотрела в вечернее небо, беззвучно шевеля губами. Седовласая дама продолжала говорить, молитвенно сложив руки на груди. А ее спутница стояла чуть в стороне и пристально, зовуще глядела на него.
Она была совсем молода, но глаза ее были глубокими, печальными, смертельно усталыми.
— Мне нужен портрет, — одними губами проговорила она. — Портрет в камне.
В следующий момент он встал и сделал несколько неуверенных шагов навстречу девушке, потом обхватил ее за плечи, защищая ото всех, и повлек прочь.
Все произошло так стремительно, что увлеченная беседой дама ничего не заметила.
— Делается-то что, смотрите! — закричала попрошайка. — Внученьку вашу злодей похитил!
Он на мгновение обернулся на бегу, ожидая увидеть ярость, негодование и слезы, но седовласая женщина лишь спокойно, с легкой усмешкой смотрела им вслед.
Стек выпал из его пальцев и покатился по полу. Он вздрогнул, потер лоб и потянулся за инструментом.
— Смотри-ка — заснул, — сказал мастер. — Что ж ты меня не разбудила, милая?
Девушка молчала. Ее лицо в свете фосфорной лампы казалось холодной гипсовой маской.
Я думаю, нам стоит попробовать разжечь костер, — сказал Хёльв. — А то так мы далеко не уйдем.
Он стоял на небольшом пригорке и постукивал одним сапогом о другой, стараясь стряхнуть с них снег. Кругом, насколько хватало глаз, простиралось царство сугробов и обледенелых веток. С тех пор как друзья покинули Брасьер, прошло несколько часов, и обступивший их лес становился все более густым и темным.
Тропинка, по которой они шагали, истончилась, временами пропадая совсем, теряясь среди белых
