вприпрыжку, насвистывая. Надоел, так надоел.
Я не стал долго греть машину, выкрутился по миллиметру из припиравших меня машин, газанул на льду, с пробуксовкой сорвался с места и помчался к своей школе, своему сараю, своему холостяцкому логову. На поворотах нешипованную «аудюху» сильно заносило, и в этом был кайф – поймать и удержать машину. Шипы – это для дамочек, думал я, разгоняясь, шипы для дамочек, гидроусилитель для дамочек, и коробка- автомат для дамочек. А я ей надоел, поэтому можно в землетряс, на гололеде, идти под сто двадцать.
У сарая я дал по тормозам, машину закрутило в бешеной карусели, и я не стал рулем спасать положение – пусть крутит, интересно, оденет на дерево или нет? «Аудюху» закинуло бортом в сугроб, я плюнул, не стал красиво парковаться, оставил машину в снегу и пошел к сараю.
На сарае висел огромный амбарный замок, ключ от него я всегда хранил под крыльцом, и тайны никогда из этого не делал.
Тусклая лампочка под низким потолком, красное стеганое одеяло на деревянном лежаке, стол и стул из школьной столовой, буржуйка, старое пианино, на котором я не умею играть и... бесконечная свобода, в том смысле, что нет боязни сделать что-то не так, не соответствовать, нет боязни быть занудой и не быть героем. Свободен, счастлив и одинок. Я напихал в буржуйку старых газет, запас которых всегда хранил под деревянным лежаком, и затопил печку. Скоро станет теплее. Но спать я все равно завалюсь, не раздеваясь – слишком давно эти стены не прогревались чьим-либо присутствием.
Отматывая пленку событий назад, мне кажется, что все началось, когда я перелез через балкон. Когда я прыгнул. Я должен был подождать до утра. Я должен был уйти по-человечески.
Что такое землетряс в Сибири?
Это шок.
В Сибири может быть все, что угодно, кроме войны и землетрясов.
Войны быть не может, потому что в минус сорок нельзя воевать – холодно.
Землетряса быть не может, потому что в минус сорок не станет трясти – очень холодно.
Какие-то мелкие драчки здесь, конечно, когда-то происходили, но ничего глобального. Какие-то несильные толчки бывали, но ничего разрушительного.
Тут же заговорили о пяти-шести баллах и трещинах в некоторых кирпичных домах. Оказалось, что тряхнуло на Алтае. То есть это был не отголосок какого-то там далекого Афганского землетрясения. Эпицентр находился в нескольких сотнях километрах от нашего города. Это здорово напугало народ.
Землетряс в Сибири – это шок.
При первых толчках население поделилось на две половины: первая начала скрупулезно анализировать, чего и сколько выпила накануне, вторая бросилась к тонометрам замерять свое артериальное давление. Была еще и третья – самая малочисленная часть, которая просто ничего не заметила, потому что бегала, прыгала или просто спала.
Толчки продолжались целую неделю. В городе поселилась паника.
Паника – это зверь, который неизвестно куда кинется в следующую секунду, поэтому непонятно как от него спастись. Через два дня даже самые разумные и спокойные граждане при самой легкой тряске, от которой только слегка позвякивает посуда на кухне, хватали приготовленные заранее сумки и выскакивали на улицу. А как же не поддаться этому зверю – панике, если все местные газеты и телеканалы только и трезвонили о том, что эпицентр – совсем рядом, на Алтае сильные разрушения, и толчки ожидаются на протяжении всего месяца, а то и полугода. Центральные СМИ тоже подливали масла в огонь: алтайское землетрясение стало первой новостью всех «Новостей». Региону пророчили долгую сейсмическую активность. Квартиры в городе стали катастрофически дешеветь, а некоторые граждане вынуждены были потесниться в своих жилищах, так как к ним нагрянули родственники с Алтая.
Появились провокаторы. Они ходили или звонили по офисам и квартирам, сообщая: «А вы знаете, сегодня в тринадцать часов ожидается сильнейший толчок, и мэрия объявила, что всем нужно эвакуироваться!» Люди выскакивали на улицу, на ходу названивая по мобильникам всем друзьям и знакомым: «Ты еще не эвакуировался?! Срочно уходи из дома, сейчас будет самый сильный толчок!» Работа встала, учеба замерла. Все или готовились к эвакуации, или эвакуировались, или приходили в себя от эвакуации.
Я тоже поддался этому зверю – панике. А как не поддаться, если все вокруг твердят, что эпицентр рядом, что на Алтае разрушения, а в нашем городе полно домов с огромными трещинами? Местные СМИ, правда, вскоре поняли, что перегнули палку, и бросились успокаивать народ с привлечением в программы сотрудников МЧС. И даже объявили охоту на провокаторов, но...
Целую неделю в школе занятий практически не было. Учителя и ученики слонялись вокруг школы одетые, с сумками, ожидая самого сильного подземного толчка в истории Сибири. Младшие дети иногда затевали игры, старшие балбесничали и в результате разбредались по домам.
Сначала я игнорировал это ставшее модным действо – эвакуацию, оставался в школе, чинил что-нибудь или проверял тетради, но потом стал выходить вместе со всеми.
– Петька-Глеб, тебе что, жить надоело? – спросил меня как-то Владимир Ильич Троцкий – директор школы, натягивая на ходу черную трикотажную шапочку, делавшую его похожим на боевика.
Я подумал и решил: нет, не надоело, очень даже не надоело мне жить. Я взял с собой толстую тетрадь с планами уроков и... эвакуировался. И провел урок истории на улице. Десятый «в», конечно, не обрадовался, но недовольства не выразил. А зачем недовольство выражать, если через год в институт поступать, а пустоты в голове больше, чем знаний. По моему примеру скоро и другие учителя стали проводить на улице опросы и объяснять новые темы. Землетряс землетрясом, а программа программой, ее за день потом не нагнать.
Прошла неделя, началась вторая. Беда не звонила и не появлялась. Не появлялась и не звонила. Я ее понимал – ей было на что оскорбиться. Не от каждой мужик убегает с балкона четвертого этажа в одних штанах.
Рон ко мне тоже не прибежал. Наверное, ему есть, чем питаться. И имя, которое дал не я, его больше устраивает. Будем считать, что дележ детей и имущества закончился в пользу Беды. Ведь из детей и имущества у нас только собака и кактус.
В тот день все пошло кувырком.
С самого утра. Нет, с ночи. Не заладилось, как принято говорить, чтобы усилить впечатление неотвратимости.
Ночью я почему-то ворочался и не мог заснуть, хотя с тех пор, как я вернул себе свое настоящее имя и из Петра Петровича Дроздова превратился в Глеба Сергеевича Сазонова, я спал всегда хорошо. Просто отлично я спал. Только касался подушки, и меня не было до тех пор, пока Беда не тыкала меня утром в пятку своим электрошокером. Правда, она уверяла меня при этом, что в шесть я уже погулял собаку, но, думаю, она врала, чтобы выставить меня идиотом.
Но той ночью я почему-то не спал. Я долго ворочался, потом встал со своего лежака и выглянул в маленькое окошко сарая, отодвинув газету, выполнявшую роль занавески. Хилый месяц за полторы недели превратился в полную, наглую луну, но я не нервная дамочка, которая плохо спит из-за полной луны. Я ничего себе парень, почти два метра ростом, весом под сто килограмм и физической подготовкой такой, что хоть завтра устроюсь в спецназ. Я не нервная дамочка, но вдруг себя ей почувствовал, стоя у окна в своем сарае, залитым светом полной луны. Теперь я думаю, может, это и есть то, что называется – предчувствие? Но я не силен в тонких материях и тогда подумал, что просто замерз. Мое красное стеганое одеяло – подарок одной классной дамы – абсолютно не грело, когда температура на улице опускалась ниже пятнадцати градусов. Я достал из-под кровати ворох газет и растопил буржуйку. В тепле всегда хочется спать. Я снова лег, но понял, что ни согреться, ни заснуть не могу. Я ворочался, крутился как слон на своем лежаке и решил, что если не встану, то он подо мной развалится: не выдержит такого подвижного пресса. Я встал и решил выпить кофе. Раз уж не спится, нужно взбодриться. Я все перерыл в шкафу, но все банки с кофе оказались пусты. Не заладилось, как принято говорить, и точнее не скажешь.
Пустой оказалась даже та банка, в которой был кофе с пониженным содержанием кофеина. Его
