возлюбленной он не сумел. Опустив голову, он ерзал на стуле, юлил, уворачивался от подарка судьбы, готов был провалиться сквозь землю, на его щеках проступил румянец. И это человек, который собрался искать третий путь! Красный Гигант прикрыл глаза ладонью, сгорая от стыда за своего приятеля. Еще один человек, Питирим Николаевич, был вовлечен в эту сценку, находился в кругу занятых в ней лиц, хотя выражалось это лишь в том, что писатель, так и не покинувший друзей, спал, положив голову на стол. Но именно он внес некоторую разрядку в напряжение, возникшее из-за того, что Антон Петрович ничего вразумительного не мог ответить заботливому Пете Чуру и как будто не только не воодушевился появлением Кики Моровой, но даже и вовсе не хотел ее видеть. Питирим Николаевич неожиданно проснулся и поднял голову. Держа, как вышколенный ученик, руки сложенными на столе, он обвел кафе, а затем и собравшихся за столиком мутным и недоуменным взглядом, наконец его выбор пал на секретаршу мэра, и он уставился на нее не то с надеждой, не то с восторгом, не то с затаенной тревогой. Он словно еще сам не решил, как ему относиться к девице, а может быть, просто гадал, и не без мучительности, откуда она здесь взялась и что лично для него означает встреча с ней. Эта неопределенность длилась с полминуты, все молчали и ждали. Кики Морова, продолжая, как и Петя Чур, стоять, отвечала пьяному насмешливым взглядом темных загадочных глаз.
— Милая, прекрасная! Чаровница! — вдруг выпалил Питирим Николаевич. — Мой друг… поймите, я не о себе, я о своем друге… Больше, чем друге… о своем бедном мальчике, моем сыне! Он в тюрьме — это злодейское деяние порочных и жестоких людишек. За что? Полная несправедливость! Он заслуживает иной участи. Но кое-кто счел, что он должен быть примерно наказан… за то, что слегка припечатал, знаете ли, издателя Плинтуса… можно подумать, что сей тип заслуживает лучшего обращения! И малость набедокурил в забегаловке, где мы с вами сейчас, кажется, находимся… Но в действительности изощренные, инквизиторские умы хотят наказать его за то, что у него образовалась клешня вместо руки… Да, клешня, как у рака. Но как за это можно наказывать? Какая же вина за человеком, если с ним происходит подобное? Сам человек не способен ни желать, ни сделать себе подобного, вы со мной согласны, милая красивая женщина? Это с ним сделали другие… не будем уточнять, но… Дорогая госпожа, я ведь помню нашу первую встречу, хотя вы, может, и не помните… Особняк вдовы Ознобкиной, где я вкушал — увы, было дело — великолепную осетрину… Пальчики оближешь! Надеюсь, вы вспомнили… И я не без оснований полагаю, что вы могли бы исправить положение, стоит вам этого пожелать. Я верю, что не без оснований полагаю, да, — стал вдруг как-то заговариваться писатель, — полагаю, что у меня есть все основания полагать и верить, что не без оснований… то есть нахожу небезосновательными моим предположения и даже некоторые догадки…
Петя Чур хотел было что-то сказать, но секретарша жестом остановила его.
— Я все сказал, — закончил Питирим Николаевич. — Возможно, вы уже поняли, что я к вам с просьбой… да, своего рода прошение… разумеется, и жалоба на следователей, газетчиков и издателей, которые ведут себя недостойно, вероломны, но это второе… Я прошу об одном: освободите моего мальчика! Ему не место за решеткой. Негодяи придумали, что он-де обязан взять на себя всю вину нашего города, сознаться в ней, покаяться со слезами на глазах. Его казнят, а город очистится! Но как это может быть? Помогите, гражданочка! Освободите ни в чем не повинного мальчишку!
— Вы полагаете, это в моих силах? — осведомилась Кики Морова, не тронутая мольбами писателя, но и не отвергающая общение с ним.
— Верю! Убежден! Восстановить справедливость? Да для вас это…
— А вот я как раз не уверена, — перебила Кики Морова. — Дело в том, что мои силы на исходе… Ну, так бывает. Как раз сейчас… Жаль, что вы не обратились ко мне раньше, я, возможно, помогла бы вам, если бы, конечно, находилась в добром расположении духа. Я почти уверена, что помогла бы. Вы мне нравитесь.
— Но почему вы не хотите помочь сейчас? Отдать распоряжение следственным органам…
— Я не распоряжаюсь ими, не в моей власти вмешиваться в их дела.
— Ах, перестаньте!
— Ну да, конечно. Я могла бы обратить на это дело внимание мэра, попросить его о заступничестве… это путь, но, боюсь, мы опоздали.
— Так почему бы вам не применить… нет, давайте уж начистоту! — закричал Питирим Николаевич. — Волшебство… давайте будем называть вещи своими именами! Чудо, мы его требуем, ждем… совершите чудо для моего мальчика!
— Но это, вероятно, будет стоить мне жизни, — возразила девушка спокойно и села на колени к писателю.
— Вы шутите? — спросил тот, нежно обнимая ее крепкие плечи. — Будет стоить вам жизни? Вы определенно шутите. Знаете что, давайте выпьем водки.
— Я вовсе не шучу. Кстати, от вас дурно пахнет, вы, похоже, не следите за собой. А впрочем, все равно… И этот ваш запах, и все прочее, и моя жизнь… Насчет водки — это да, налейте. Вы просите чуда? Я согласна!
Петя Чур встрепенулся:
— Но мы пришли сюда совсем для другого, Кики, а заниматься каким-то бедным мальчиком, сама понимаешь, слабое развлечение…
— Слушай, изыди, — отстранил его Питирим Николаевич. — Не лезь не в свое дело. У тебя слишком длинный нос, и я могу его укоротить… А вы, светлая и добрая красавица, сделайте все от вас зависящее сейчас, я прошу вас… я охвачен нетерпением, весь горю! Эй ты, жирная свинья, освободи место для дамы! — отнесся он к Красному Гиганту. — Чего расселся?
Питирим Николаевич был как в горячке и рассыпал оскорбления направо и налево, но окружающие сносили их безропотно, с пониманием его состояния. Ему нужен был простор, сильным движением он пересадил Кики Морову на место, послушно освобожденное для нее Леонидом Егоровичем, а сам непринужденно развалился на стуле в ожидании чуда. Антон Петрович смотрел на девицу словно зачарованный. Судьба мальчика, о котором твердил пьяный писатель, была ему в сущности неизвестна и безразлична, но он вдруг ужасно пожелал, чтобы у Кики Моровой получилось то волшебство, которое она, судя по всему, собиралась совершить.
Все столпились возле красавицы секретарши, не спуская с нее глаз, даже за соседними столиками уже проявляли любопытство, а некоторые из тех, кто еще держался на ногах, встали и влились в круг, образовавшийся вокруг чародейки. Наступила тишина. Изумленный ею, Макаронов подошел поближе узнать, в чем дело, да так и замер на месте с разинутым ртом. Кики Морова сидела, немного откинув назад голову и широко раскрыв глаза, ее нижняя губа приоткрылась, обнажив ровные белые зубы. Она смотрела, казалось, в глаза зевакам, каждому в отдельности и никому в частности, по существу не видя никого.
Ждали, что произойдет нечто необыкновенное, но ничего особенного не произошло. Разве что по лицу Кики Моровой заструился пот да прошла легкой волной судорога.
— Вот и все, — сказала она вставая.
— Правда? — вспыхнул и засуетился писатель. — Нет, действительно? Вы это серьезно? Но как же…
— Если вы поторопитесь к тюрьме, вы еще успеете встретить возле ее ворот вашего мальчика, — перебила волшебница с холодной усмешкой.
Пьяный Пушкин выступил вперед и, в порыве поэтического воображения разметав полы черного плаща, принялся неистово бить в ладоши. Сначала неуверенно, а затем распаляясь, его поддержали остальные. Макаронов оттеснил Пушкина и стал работать ладонями на износ. Горький плохо понимал происходящее и шумел просто потому, что шумели все вокруг. Он выпячивал узкую цыплячью грудь, воздевал руки к потолку и, закатывая глаза, сладострастно блеял «браво», а Фаталист взобрался на стол и, по-прежнему воображая себя отлитым в бронзе, утвердился в глубокомысленной позе. Единственный настоящий в этом вихре лицедеев писатель, Питирим Николаевич, засуетился пуще прежнего:
— Бегу, бегу! Я вам верю, прелестница! Вы освободили его! Дайте водки! — хрипло крикнул он. — Это такой момент в моей несчастной жизни… радость-то какая!
Кто-то подал ему полный до краев стакан, и Питирим Николаевич с жадной торопливостью его осушил.
— Я совсем спился, я конченый человек! Но мальчик свободен… я верю, мальчик на свободе, и это
