забудете о нас. Тебе покажется смешным, что ты говорил о любви с сумасбродной девицей.
— А что можно найти смешного в нашем разговоре? Да и не говори, что не останется никаких ваших следов… все со временем становится прошлым, но всякое прошлое оставляет следы. Если этого не происходит, жизнь прекращается.
— Тебе известны такие случаи, то есть когда жизнь прекращалась? Громкие и пустые слова. И это так похоже на вас, людей, произносить речи, за которыми ничего не кроется.
— Ничего не кроется? Ты ошибаешься! Кроется любовь, по крайней мере у меня… Я не в ответе за других, не знаю, как там у них будет с вашими следами… Но я… твой след, о нет, я так люблю, что для меня прошлое не может погибнуть без следа! Разве я смогу тебя забыть? Не буду тосковать? О, я хочу спасти тебя! Что я должен для этого сделать?
— Назови меня по имени.
— Зачем? — Антон Петрович подозрительно взглянул на девицу.
— Видишь, ты стыдишься моего имени.
— Ну, оно не кажется мне настоящим… Лучше скажи, что я должен сделать, чтобы спасти тебя.
— Ровным счетом ничего.
— Не может быть! Неужели люди так беспомощны? И я не в силах помочь тебе? Пойми, я готов, я сделаю шаг… я бы уже сделал его, но тут какая-то преграда, стена, я ее чувствую… Может быть, это запрет, но в твоей власти отменить его, и если это в твоей власти, так отмени! Я пойду за тобой…
Он говорил в тайном расчете и надежде, что, закрутившись вихрем слов, выпустит из себя жаркий пар, в который превратились его чувства, и у них с Кики Моровой еще останется время как-то устроиться в выпущенном на волю неистовстве. Они поздравят друг друга, увидев фейерверк той молодости, которая внезапно пробудилась и забродила в нем, стараясь заменить смутность и невразумительность его любви. И на смену будням придут чудеса вечной Кики Моровой. Он ведь не сомневался в ее вечности, и то, что она говорила о близком конце, подразумевало разве что некие изменения, но никак не конец бытия. И он тоже хотел бы иметь такую продолжительность, не нуждающуюся в помыслах о завтрашнем дне, в категориях добра и зла и мучительных поисках смысла и цели. Он позавидовал Кики Моровой, ее благополучной устроенности, ее перемещениям из неизвестности в неизвестность, которые, надо думать, оборачиваются всегда восхождением на более высокую ступень развития. Быть совершенной и жить в совершенстве, — вот что значит быть Кики Моровой. Так полагал бедный Антон Петрович, который не знал, что и думать, на что опереться, куда стремиться, после того как девица, особа, судя по всему, выдающегося ума, наговорила ему кучу совершенно неожиданных вещей, в сущности даже сделала выговор, была с ним предельно откровенна, но сказала нечто такое, с чем он при всем желании не мог согласиться.
Однако свободного времени для проявления горячих чувств и купания в любовных парах уже не оказалось. Все вышло! И с Кики Моровой, т. е. с ее совершенством, обстояло далеко не все так просто, как на миг почудилось ищущему своих путей к солнцу Антону Петровичу. В светлой комнатке на том месте, где сидела, пригорюнившись, красивая и велеречивая особа, усугубился вдруг неровный участок тьмы и в нем находилась уже не красна девица, хотя бы и оторвавшая себе ухо, не смуглая и жизнерадостная секретарша мэра, а взлохмаченная, невероятно костлявая старуха с тоненькими ручками и ножками, в каком-то ветхом платьишке. И это совесть? Это его, Антона Петровича, больная совесть? Ей он должен доверить свои душевные муки, позволить ей быть его вечным укором, неким духовным игом и даже источником физической боли? Мысль смешная, но Антону Петровичу было не до смеха, ибо внезапное преображение возлюбленной напугало его. Он понимал необходимость как-то выразить свое отношение к происходящему, проявиться, обнаружить сочувствие или смелость, доходящую до бесстыже откровенного бегства с места этих событий, которые, естественно, не должны были затронуть его. Но он стоял, как приросший к полу, смотрел на то, чем стала Кики Морова, еще минуту назад первая красавица Беловодска, и не мог пошевелиться. Старуха же смотрела на него чуточку кокетливо и насмешливо, словно спрашивая взглядом: ну, как я выгляжу? нравлюсь я тебе?
И все же он чувствовал, что до странности игривая улыбка, обозначившаяся между резкими скулами старухи, под длинным и острым носом, на тонких ниточках ее губ, приманивает, привязывает его даже сильнее, чем таинственный блеск смуглой кожи Кики Моровой и болотные огоньки в ее глазах. Нынешнее было гораздо ближе его состоянию, молодость, которая вспыхнула было, подзадоривая его к бойкому объяснению с девицей, была в сущности наигранной и вымышленной, а теперь он занял подобающее ему место. И оно, это место, было возле старухи, имени которой он не знал и которая взирала на него с благодушным коварством. Вместе с этой старухой они были моложе, звонче, свежее всякой молодости! Он и сейчас полнился желанием помочь ей, спасти ее, хотя еще отчетливее понимал, что это невозможно, по крайней мере в том смысле, в каком он понимает спасение. Вряд ли она и нуждалась в его помощи. Но что- то же должен он был сделать для нее! Антон Петрович вытянул руки, нацеливая дрожащие пальцы на старуху, всем своим съежившимся, как под кистью художника-карикатуриста, обликом умоляя ее сказать, что в его власти сделать.
— Кики! Кики! — закричал он. — Не бросай меня одного! Я твой!
— А-а, живи… — И она, оскалившись в язвительной усмешке, махнула костлявой рукой.
Антон Петрович затопал ногами, яростно выделывая свою драму, но словно опустился занавес, темная ниша исчезла, и свет снова равномерно распространялся по артистической уборной. Старуха пропала. Никакой Кики Моровой не было и в помине. Она исчезла, просто рассеялась в воздухе. Где она теперь, что собой представляет, Антон Петрович не понимал совершенно. У него мелькнула мысль, что Кики Морова, преобразившись в улыбчивую старуху, а затем и вовсе исчезнув, унесла с собой какое-то представление о нем, на своих тоненьких бойких ножках побежала по лабиринтам времени и пространства созданием, знающим о его, Антона Петровича, существовании. Где-то за пределами поддающегося познанию мира ведет свою жизнь создание, знающее о нем, и эта мысль служила ему немалым утешением, отнюдь не спасая, конечно, от горького одиночества. Но утешившись таким образом, он осознал всю невозможность любви к тому, что так или иначе оставалось Кики Моровой. Вся краска выжалась из его лица, бледный, пошатываясь, он вернулся в зал к друзьям и зрителям, что-то еще думая о предстоящем выступлении, веря в его неизбежность. Взглянув на него, Красный Гигант тотчас догадался, что происходят события необычайной важности, и его охватила досада, поскольку Антон Петрович был в этих событиях уже задействован, а он опять остался в стороне. С его уст сорвалось:
— Что случилось?
Антон Петрович поднял руку на уровень груди, провел ею в воздухе и ничего не ответил на взволнованный вопрос друга. Зато внезапно оживился Петя Чур.
— А то и случилось, любезный, — сказал он с живостью, словно и не сидел минуту назад перед Леонидом Егоровичем квелым и сонным, — что комедии пришел конец.
— Ну хватит, хватит! — взбеленился Красный Гигант, тяжело поднимаясь из-за стола. — Я не позволю так обращаться со мной, я вам не мальчишка! К черту ваши загадки, мне давно пора все знать! Вы, оба! Что вы затеваете?
Петя Чур достал из кармана зажигалку, пощелкал ею, задумчиво глядя на огонек.
— Для кого-то конец света, — сказал он, поднося зажигалку к свисавшей над головой Красного Гиганта бумажной гирлянде, — для вас же, славный мой шут, всего лишь пустячок, небольшая встряска…
Толстяк, вытаращив глаза, с глухим собачьим ворчанием отскочил в сторону, а пламя побежало по гирлянде, пожирая ее, разрастаясь, веселея. Красный Гигант, хотя и выбежал из зоны, где Петя Чур затеял пожар, не чувствовал себя в безопасности. Он, не зная, как выразить свое недоумение, принялся сосать палец. Одновременно он медленно накалялся от гнева, но и сознавал себя беспомощным, жалким, глубоко несчастным. И такую его беду наглый болтун из мэрии называет пустячком?
— Но это, это… — толстяк задыхался в тупиковом поиске слов, — я не понимаю… что вы делаете, молодой человек?
Петя Чур был на редкость беспечен.
— Гори, гори, веселое заведеньице! — Легко порхая между столиками, он поджигал и в других местах. — Мы здесь недурно проводили время, правда, ребята? Но всему когда-нибудь приходит конец!
Посетители, до этой минуты заядлые пьяницы, а теперь сумрачные и неказистые люди невдомека, повскакали со стульев, они шарахались от вооруженного зажигалкой молодца и наконец сбились в темную
