после поправки, эта ни к чему не обязывающая легкость в отношениях между людьми, превыше всего ставящими свою свободу, уже не кажется предпочтительнее тягостной, но укрепляющей дух человека партийной дисциплины.
Антон Петрович болезненно, подавляя слезу, заморгал в своем непобедимом отчаянии. Голова, всегдашний предмет его гордости, средоточие ума и вольномыслия, теперь ничто в сравнении со сказочно раздувшимся брюхом. Вроде бы недоразумение, досадная и несуразная помеха на жизненном пути, а как, какой силой унять это недоразумение, устранить эту помеху?! По ночам в боксе оставляли немного света, и Антон Петрович, глядя на тусклый огонек ночника, думал о своем жизненном пути как о пройденном. Все светлое, разумное, обнадеживающее осталось позади, а теперь он навсегда попал в безымянное, как бы сказочное царство насилия, странной, циничной жестокости, не убивающей, но до умственного и духовного убийства унижающей человека, превращающей его в ничто, в карикатуру на самого себя.
Скосив глаза в сторону от ночника, Мягкотелов увидел сидящего на стуле молодого человека. Либерал не встрепенулся и не вздрогнул, он как будто давно уже приготовился внутренне к этому визиту. Молодой человек, насколько Антону Петровичу удавалось его рассмотреть, был из тех, что своим сглаженным и аккуратным, чиновничьим видом усердно подчеркивают непричастность к миру всяких подозрительных, взлохмаченных и легкомысленных юнцов и намерение сразу, изначально включиться в размеренную и деятельную взрослую жизнь.
— Кто вы? — неожиданно вернувшимся в норму голосом спросил Антон Петрович.
— Петя Чур, из мэрии, — скромно и веско представился молодой человек и приятно улыбнулся. — Занимаюсь вопросами… как бы это выразить?.. да, пожалуй, вопросами идеологии. Пропагандирую кое-что, как и вы, но, может быть, не столь энергично… А Леонид Егорович, я вижу, покинул вас? Не беда, обойдемся и без него.
— А как вы сюда попали? Дверь-то заперта, и окна зарешечены. Не через стенку же вы…
— А хоть бы и через стенку, — беззаботно подхватил Петя Чур. — Так, возник, образовался… Мне это не составило большого труда. Но плодом вашего воображения, разумеется, не являюсь. Лучше скажите мне, Антон Петрович, как вы? Как вам на чужбине?
— На чужбине?
— А разве нет? Разве вы не забрели в чужие владения? — Чиновник мэрии положил ногу на ногу и, забарабанив тонкими, длинными пальцами по колену, устремил на больного насмешливый взгляд. — Антон Петрович, дорогой, неужели вы до сих пор ничего не поняли? И даже сейчас не способны правильно оценить случившееся с вами?
Доверительный тон Пети Чура успокоительно подействовал на Мягкотелова, он вдруг понял, что уже давно никто не говорил с ним по-человечески и что обида на тех, кто не взял тебя на праздник, ничто, когда рядом такой друг.
— А как я могу оценивать случившееся со мной? — взволнованно воскликнул он. — Где и какие взять критерии оценки, если я не понимаю, что, собственно, случилось? Я даже стараюсь не думать об этом, просто жить… что мне остается? Что то было тогда, у вдовы? Сон? Или явь? Если вы разъясните мне эту загадку, я буду благодарен вам до конца своих дней!
— А это? — Молодой человек встал со стула, приблизился к койке, поправляя на себе великолепно сшитый летний пиджак из какой-то темной, переливающейся, шелковистой материи, и пошлепал ладонью по затвердевшей округлости живота Антона Петровича. — Это, по-вашему, сон? Молчите! — Петя Чур предостерегающе поднял руку, возвышаясь над либералом, красивый, стройный и гибкий, как античный бог, нарядный и элегантный, как преуспевающий бизнесмен. — Я все равно читаю ваши мысли, так что лишних слов не надо. Но решение за вас принять я не могу. Допустим, я могу его предвидеть, но никоим образом не навязать вам. Между прочим, вот что меня удивляет, вы, человек умный и тонкий, не сознаете отличия себя нынешнего от того рупора и — да будет мне позволено так выразиться! — трубадура демократических идей, каким были еще недавно. Мои занятия идеологией как раз и сводятся к тому, чтобы учить людей ясности духа. Не надо путаться, мил человек, всегда отдавайте себе отчет, когда вы в своей тарелке, а когда влезли в чужую шкуру.
Антон Петрович, в чью душу слова молодого человека проливались бальзамом, всей целительности которого он еще не мог провидеть, смущенно и застенчиво пробормотал:
— Неужели только из-за того, что у меня такой…
— Да, такой живот, — живо перехватил представитель мэрии. — Именно поэтому! Именно! — вынес строгий приговор Петя Чур и принялся решительными шагами мерить помещение. — Посудите сами, кому вы с этаким брюхом нужны? Вашим единомышленникам? Беловодскому обывателю? А может быть, вашим идейным врагам?
— Но кому же? — тоскливо простонал Мягкотелов.
— Никому! Вы больше не нужны даже самому себе. Вы привыкли шагать по жизни с гордо поднятой головой и изрекать прописные истины, а теперь обречены до скончания века валяться на больничной койке и представлять интерес разве что для доктора Корешка. Доктор сделает себе имя, описывая ваш поразительный случай, а что светит вам?
— Выходит, я наказан?
Коротко поколебавшись, ночной визитер кивнул ладной головой.
— Ну да, дело можно представить и таким образом, — сказал он.
— Но кем и за что?
— Да хотя бы за ваши безответственные и клеветнические высказывания в адрес мэрии.
— Я наказан за свои воззрения? — вскричал Антон Петрович. — Но ведь это произвол, насилие, это… это инквизиция!
— Какие воззрения? Что это за воззрения такие — порочить доброе имя мэрии?! Перестаньте! Вы же видите, я готов вести с вами игру. Но при одном условии: если вы не будете так серьезны и напряжены, не будете впадать в истерику и визжать, как поросенок. Полегче, Антон Петрович, полегче, оставайтесь неунывающим либералом. Конечно, для Кики Моровой то, что она сделала с вами, только шутка, в которую она не вкладывала никакого идеологического подтекста. Но в моей власти представить это дело совсем в ином свете. И так нам легче будет играть. Да, вы наказаны, наказаны за свои непозволительные, дерзкие и, разумеется, глупые высказывания. Вы переступили черту, думая, что вам и на этот раз все сойдет с рук, — ан нет! вот у вас уже непостижимая гипертрофия некоторых органов и вы больше никому не нужны. А за границами, установленными для подвластного населения, я слежу неусыпно и не оставляю безнаказанными их нарушителей.
— А кто установил границы?
Молодой человек усмехнулся, и его зубы блеснули в полумраке.
— А кто ваше человеческое разумение и познание запер в нерушимых пределах? — ответил он вопросом на вопрос и кисло скривился, как бы тоскуя от затаенной и какой-то выстраданной фальши, несомненно прозвучавшей в его словах.
Наступила пауза. Затем Мягкотелов с унылой покорностью проговорил:
— Я вам верю, но я не понимаю, что мне делать.
— Принять решение. Сделать выбор. В моей власти обеспечить вам вечное пребывание в нынешнем состоянии, вечные блуждания среди бессмысленных ужасов вашего подсознания, среди всяких грозных архетипов и отвратительных комплексов. Могу подарить вам вечную неудовлетворенность и безысходность. Ну и непреходящий скверный запашок. Но в моей же власти вернуть вам прежний облик и прежнее довольство короткой, но яркой жизнью на земле. Разумеется, если вы примете мои условия.
— Какие? — с содроганием выдохнул Антон Петрович.
— Прекратить подрывную деятельность, умерить демагогический пыл. Порвать с прежними друзьями. Не заниматься тем, что вы называете политикой. Мы вам найдем более подходящую работу. Вы согласны? Да вы не хуже меня, Антон Петрович, знаете, что своими заклинаниями о народном представительстве, либеральных свободах и правах личности вы прежде всего устилаете коврами дорогу заурядному торгашу, изворотливому и лживому. А этого ли вы хотите, об этом ли мечтаете? Сколько бы вы ни трещали о некоем идеальном свободном предпринимательстве, торгаш всегда будет оставаться торгашом, весьма пренеприятным господином.
— Вы… дьявол?
