Ухмыляющийся, расфранченный, но по взвинченности доведший свой роскошный костюм до того, что он сидел на нем каким-то нелепым хламом, чиновник был несомненно пьян; и в руке его бывший вождь разглядел уже знакомую ему печать! Посвященный вскочил со стула и бросился бежать, рассчитывая скрыться в артистической уборной, а если понадобится, так просто бежать без оглядки и неизвестно куда, пока не окажется вне досягаемости для ненавистного преследователя.
— Куда же ты, Антоша? — крикнул ему вслед Петя Чур. — Друг мой, ты вполне заслужил второй круг! Не убегай, награда все равно найдет героя!
— Я больше не служу в мэрии! — возразил Голубой Карлик.
Напрасно он, однако, надеялся, что ему удастся вырваться за пределы инициации. Вместо того чтобы бежать по задуманному маршруту, он вдруг повернул в глубину зала и между столиками повлекся прямо к Кики Моровой. Вне всяких сомнений, его влекла ней какая-то посторонняя чудовищная сила, которой он не имел ни малейшей возможности противиться, и благодаря ей, а не все возраставшей в его сердце любви, он смотрел на секретаршу жалобно и влюблено, как кролик, ползущий в пасть удава. Что происходит в таких случаях с бедным кроликом, то происходило и с Антоном Петровичем. И он, упав на колени перед Кики Моровой, спрятал лицо в складках ее черного платья.
Полагая, что Голубой Карлик продолжает выступление, зрители смеялись и аплодировали. Некоторые повскакали с мест, чтобы получше все видеть и не пропустить главное. Тем временем Петя Чур делал свое дело. Он вырвал голову Антона Петровича из объятий ночи, в которой та очутилась, нырнув в черноту платья секретарши как в омут, и повернул лицом к себе. Антон Петрович подслеповато щурился на свет и блаженно усмехался. Он успел вдохнуть запах Кики Моровой, а пахла она совсем не так, как, например, его жена, т. е. отнюдь не молочной свежестью вымытой кожи или еще чем-то подобным. От основ Кики Моровой, местонахождение которых Антон Петрович определить затруднялся, шел — но не густо, как дым при пожаре, а переменчивым, как бы едва уловимым дымком — запах сырой земли, сгнивших листьев, уродливо расползшихся на глубине корней, почти что могилы. Но это не испугало Антона Петровича, и он не почувствовал к девице отвращения. Напротив, то обстоятельство, что она, источая столь сомнительный дух, держалась с бесподобной непринужденностью, бодро, немного даже кокетливо, с естественным для женщины стремлением показать в выгодном свете все свои прелести, не только предстало перед ним умилительной сказкой, но и по-настоящему вскружило ему голову. Кики Морова, не разлагаясь, а только подванивая разложением, являла куда больше основательности, чем его жена, которая как ничто другое блюла чистоту своего тела, словно бы заповедного, а между тем предназначенного всего лишь к гниению в могиле.
В глазах Пети Чура вспыхнул металлический блеск, когда он склонился над посвящаемым, который, в свою очередь, склонялся над бездной, откуда манило его тайное и непознаваемое существо Кики Моровой.
Клоун и Красный Гигант выступили на защиту коллеги.
— Что вы делаете с моим человеком? — спросил Макаронов.
— Ничего плохого, — ответил Петя Чур и, не удостоив владельца кафе взглядом, занес руку с зажатой в ней печатью. — Отдаю должное его уму и душевным качествам.
Антон Петрович, ужаснувшись видом чиновника, заносящего печать словно карающий меч, посмотрел на Кики Морову, на чьих коленях по-прежнему покоилась его голова. Их взгляды встретились. В глазах девушки Мягкотелов не прочитал ни малейшего сочувствия, они смеялись. А с собой он поделать ничего не мог. Даже в этой абсурдной ситуации он смотрел на Кики Морову с собачьей преданностью, хотя и понимал, что это, разумеется, слишком, ибо, как уже ясно, ни ситуация для подобного выражения эмоций не подходила, ни самой такой уж преданности, т. е. основанной на сознательном и надежном чувстве, он в действительности не испытывал и ей неоткуда было взяться у него, потерпевшего от этой особы.
Если уж на то пошло, он любил Кики Морову, и довольно глубоко, но бессознательно, почти не отдавая себе в этом отчета, так, закружился в чудовищных и отнимающих волю испарениях земли. Знал он об этом, нет ли, но эта любовь оставалась в его жизни единственным, что имело право называться его гордостью и как бы славой, поскольку все прочее он уже разрушил и обезличил. И все же Кики Моровой, к которой его влекло как магнитом, он даже и под пыткой не простил бы того, что она сделала с ним и его другом Леонидом Егоровичем. И вдруг эта собачья преданность в глазах!.. Да, Кики Морова, разгадав его маленькую тайну, снова издевалась над ним, колдовала и потешалась. И он ненавидел ее. Красный Гигант внезапно догадался, какие чувства обуревают Голубого Карлика, до какой степени этот славный малыш, повлекшийся к девушке, ненавидит ее за то, что она в недавнем прошлом сделала с ними обоими. Этой ненавистью Голубой Карлик мстил и за него, Красного Гиганта, не смевшего восстать против особы, обладающей сверхъестественными дарованиями. Красный Гигант побаивался Кики Моровой, даже, правду сказать, смертельно ее боялся и знал это, но сейчас он поднялся над своим страхом и перестал ведать, что творит. С глухим вскриком спящего, погруженного в кошмары человека он схватил друга за ноги и потащил прочь, подальше от карающей десницы Пети Чура, впрочем, он лишь намеревался сделать это, оттащить, а успеха не имел никакого, ибо голова Голубого Карлика словно прилипла к коленям злой волшебницы. И Петя Чур опустил печать на лоб Антона Петровича и крякнул от удовольствия.
— Где ты теперь служишь, Антоша, особого значения не имеет, — заметил он назидательно. — Главное, что посвящение идет своим чередом. И второй круг на своем лбу ты будешь носить по праву. Я горжусь тобой, парень!
Голубой Карлик стоял перед чиновником, как почтительный ученик перед учителем, слушал его и исподтишка косился на Кики Морову, продолжавшую усмехаться. В этой сцене заключалось что-то округлое, завершенное, был конец, помеченный твердо выставленным на лбу артиста знаком, но если эксцентричная лихорадочность исполнителей в целом соответствовала законам искомого жанра, то общий смысл все же ускользал от разумения публики, и она не знала, смеяться ли, и смеялась не слишком уверенно.
Московский гость и Коптевы в этот вечер тоже находились в «Гладком брюхе», решив посмотреть представление, слухи о котором будоражили весь город. Макаронов, пользуясь ажиотажем вокруг выступления борцов, взвинтил цены, в частности, поднял плату за вход, так что эти небогатые люди совершали своего рода двойной подвиг, ибо платили за просмотр заведомо неприемлемого для них зрелища. После входных расходов они решились уже только на приобретение по коктейлю на брата и апельсинного сока для Веры.
Виктор был, как всегда, невыносим, но при нынешнем мироустройстве, которое заслуживало лишь сожаления и критики, его постоянное брюзжание имело, безусловно, характер своеобразной нравственной отдушины. Он с самого начала представления сидел как на иголках, а когда дошло до мало понятной для непосвященных истории с печатью, не выдержал, поднялся со стула и направился к месту происшествия. Он шел между столиками, резко и звонко ударял в ладоши и после каждого хлопка восклицал:
— Прошу минуточку внимания!
Григорий Чудов предположил:
— Устроит скандал.
— Просто выскажет свое мнение, — ответила Вера с легкой улыбкой.
Она свободно терпела со стороны гостя насмешливые замечания в адрес ее брата, но отметала всякие несуразные, с ее точки зрения, преувеличения, терпеливо и поучительно исправляя допущенные им перегибы. Григорию нравилась эта ее трезвость, и он часто провоцировал Веру намеренным искажением действительного положения вещей, а затем сидел и наслаждался непринужденным тоном, которым она выговаривала ему. Вера догадывалась о затеянной им игре и не без охоты разыгрывала роль красивой женщины, чей прелестный ротик исторгает упреки и наставления.
Виктор устремил скорбный взгляд на артистов и поднял руку, привлекая их внимание и показывая, что обращается именно к ним.
— И это вы называете искусством? — сказал он. — У вас осталась еще совесть? Вам ведом стыд? Как можно доходить до подобной профанации? Я знаю, вы называете это искусством. А завтра вы скажете, что никакого другого искусства, кроме вот этого, и не существует. А если и существуют какие-то еще там крохи, остатки былой роскоши, так их надо поскорее вымести из нашей избы за ненадобностью. Вот что вы скажете завтра. И послезавтра все, как один, будут смеяться над вашими шутками, называть вас гениями и думать, что никогда еще так не расцветало искусство и не пользовалось такой популярностью у масс…
— Мы всего лишь зарабатываем деньги, — перебил раздраженно Красный Гигант. — Не надо
