— Но что такое вы говорите? — вмешался Виктор.
Вера оттеснила его.
— Я думаю, ничего страшного не произошло, — сказала она. — В последнее время в городе участились подобные случаи… не клешня, так что-нибудь другое…
— Я сам был свидетелем подобного, — важно и многозначительно отозвался Питирим Николаевич, ударив себя в грудь кулаком.
— Тем более… Ну, а в больницу вам все же следует обратиться.
Питирим Николаевич был не прочь проследовать в больницу. Он готов отправиться и на край света, но при условии, чтобы новые друзья какую-то часть пути сопровождали его, а именно ту, пока он будет рассказывать историю своей жизни. Для него вдруг очень важно стало, чтобы эти люди узнали, в каких ужасных условиях живет он, выдающийся писатель, как его эксплуатирует, мучает и грабит подлец Плинтус, как горячо он полюбил своего приемного сына Руслана и до чего мало соответствует притчам о справедливом воздаянии за муки полученная им «награда» в виде клешни.
Думая, что теперь он погиб, Питирим Николаевич несколько раз вкрапил в узор своего рассказа бойцовские, безусловно точные и меткие слова «короткая, но яркая жизнь…». А между тем исповедь затягивалась. Питирим Николаевич был измучен, и на его лице лежала печать страдания. Перед входом в больницу он остановился, повернулся к сопровождавшим его и, уже не дергаясь в исступлении, а спокойно и оттого куда как зловеще произнес, указывая на больничные ворота:
— Вы понимаете, какой смысл в том, что я вхожу сюда? У меня клешня… Со мной произошло то, что не происходило еще ни с кем на свете…
— Признаться, я вас не сразу понял, — перебил Виктор, — то есть насчет клешни… Я ведь не знал…
— А когда с человеком происходит нечто небывалое, — в свою очередь перебил Питирим Николаевич, — это значит, что в действительности он умер и спускается в загробный мир, с присущей ему глупостью воображая себя еще чуточку живым. Потому я и исповедался перед вами. — Писатель с величавостью, какую обретают страдальцы, когда им удается завладеть вниманием слушателей, ступил на больничный двор. — Но я не рассказал главного, а без этого я не могу уйти. Я не вправе унести это с собой.
И он рассказал об оскорблении, которое нанес ему Шишигин. Такому оскорблению не подвергался никто и никогда, и это свидетельствует о некой потусторонности описываемого эпизода, — может быть, смерть наступила раньше, именно когда Шишигин задумал нанести оскорбление, и то, что он проделал в писательском ресторане с Питиримом Николаевичем, уже и было началом блуждания Питирима Николаевича по царству смерти?
Писатель обращал свою ужасную исповедь к новым друзьям и словно не помнил о присутствии Руслана, но в действительности он лишь делал вид, будто не замечает его. На самом деле он адресовался именно к Руслану, наконец-то раскрывал перед ним душу, сбрасывал камень с сердца в надежде, что Руслан, если не сейчас, так со временем, поймет и простит. У него было страстное упование, что вместе с прощением Руслана, его приемного сына, к нему вернется жизнь, и то, что он сейчас выворачивался наизнанку, было его попыткой сохранить хоть какую-то зацепку, даже, пожалуй, бросить якорек в море жизни прежде чем он ступит на сухой и бесплодный остров мертвых.
Пациента принял лично доктор Корешок, оказавшийся на рабочем месте, несмотря на поздний час. Спутники Питирима Николаевича, отдав его доктору, не ушли, после всего услышанного от него их охватило странное цветное желание склониться над ним, когда его положат на операционный стол. Цветное потому, что они увидели в цвете, и даже как будто среди каких-то ярких живых цветов или сверкающих подвижных созвездий, как они будут наблюдать за перемещениями Питирима Николаевича по миру, который он назвал загробным, а по сути, может быть, на пути к счастливому, самому что ни на есть дурацкому исцелению. Но доктор Корешок, все еще свежий в свои почтенные годы и, как всегда, уверенный в себе, не позволил развиться таким грезам и не пустил этих фантазеров в операционную. Он потерял в свое время отличных пациентов Мягкотелова и Коршунова, а с ними вместе и определенные перспективы, эта рана еще не зажила, так что теперь он ужасно обрадовался, увидев случай Греховникова, и захотел владеть новым клиентом единолично, да и не положено пускать в операционную посторонних. Питирима Николаевича увели, а провожавшие остались в пустом коридоре.
Виктору с Русланом решительно не о чем было говорить. Григорий и Вера нашли бы общую тему, но у них это было внутреннее, движение, вовсе не похожее на сбивчивый лепет неискушенного создания, которое склонно, принимая неопытность за страсть, совершать пагубные ошибки. Это было у них что-то многозначное, как символ, движение некой части их существа, отличавшее их друг от друга и жаждавшее соединения противоположностей; но и слишком понимавшее толк в таком соединении. Оно напоминало медленное вспарывание крылом старой птицы тяжелого знойного воздуха. И если с земли натуралист или поэт следит в задумчивости за полетом этой птицы, то и у нее есть все основания отвечать ему задумчивым взглядом. Так, поняв друг друга, они могут и разойтись, ничего не сказав.
Григорий посмотрел в глубину безлюдного, тускло освещенного, прямоугольного коридора. Он вел далеко и никуда, такие коридоры не надо выдумывать и изобретать, они строятся как бы сами собой, с бездушным привлечением силы тех людей, которые живут лишь бы жить, они естественны для жизни, которая боится остаться без прикрытия, на незащищенном пространстве, перед открытым лицом природы. Став больничным, коридор далеко уводит доставленного сюда в критическом состоянии человека от его прошлого, от его детства и юности, от всех тех дел, которыми он занимался в зрелые годы, настолько далеко, что человек теряет связь с этим прошлым и вместе с ней теряет собственное лицо. Может быть, это и не так, во всяком случае не правило для всех, но это так выглядит для человека, который еще жив, соображает и пользуется случаем, чтобы взглянуть на дорогу, по которой и его повезут когда-нибудь на бесхитростной больничной каталке. Это выглядит так, как если бы обреченный человек умирал сразу, едва оказавшись в этом коридоре, и уже не важно, в каком состоянии его везут и что еще предпринимают для его спасения. В сущности, коридор, каким мы видим его здесь, в больнице, — это признание человеком всесилия смерти, смирение перед ней, но не мужественное, а тупое, смирение животного, не слишком-то разумеющего, что с ним делают, хотя и ревущего от страха.
Стало быть, можно думать о вечной жизни, а затем в одно мгновение потерять все. Так не есть ли бессмертие только выдумка, иллюзия, греза? Среди природы, где нет прямых углов и искусственного освещения, смерть больше похожа на улыбку. Там возможно прикосновение к высшей мудрости. Но почему же люди, посвятившие природе столько поэтических строк, все-таки строят такие коридоры? Это и есть их окончательная, их особая человеческая мудрость, сознание большинства, всегда остающееся жить, а волей отдельной жизни к бессмертию пренебрегающее, отбрасывающее на личность, на лицо тень, которая его поглощает? И бессмертия нет просто потому, что есть смерть, берущая тебя здесь, где уже ничего не докажешь своей жизнью.
Григорий вышел в больничный сад, где на свитых из ночных теней аллеях было таинственно. От бесшумности ступания по уснувшей земле он не замечал, что уходит все дальше и одновременно кружит, словно назойливая муха, возле освещенного окна, за которым остались в навевающем смертный ужас коридоре его друзья. Он кружил и кружил, не чувствуя времени, с затаившимися, утратившими силу и гибкость мыслями. Вскоре к нему присоединилась Вера, как призрачное облачко скользнувшая на аллею. Ее лицо смутно белело в темноте.
— Этому человеку будет возвращена его рука, — сказал Григорий уверенно и отчасти патетически. — В противном случае заговор молчания вокруг происходящего в вашем городе падет. Этот парень терпеть не станет. Он просто вынужден будет поднять вопрос, взбудоражить общественность, разбудить беловодскую общественную мысль.
Он запрокинул лицо и тихо засмеялся, тоскуя оттого, что в Беловодске все так убого и ненадежно устроено и разбудить сей град способна даже не истинная драма, а лишь чей-то сердито взыскующий голос, который только попытается имитировать ее.
— Коршунову не возвращены его истинные размеры, — в тон другу ответила Вера, — а общественность только смеется над его новыми приемами борьбы.
— Коршунов нашел себя в искусстве, — сказал Григорий с улыбкой. — А этот человек… Питирим Николаевич, кажется так?… он слишком сексуален. Ты заметила? Он потерял голову от горя, а все же
