Кое-как вдова, почти не перебивая слушавшая сумбурный рассказ Руслана, восстановила цепь событий, картину злого рока, увенчавшего юношу клешней. Их отношения уже давно утратили чистоту и невинность. Но бывало и так в те времена, когда они жили неразлучно, что они не позволяли себе ничего лишнего. Когда ими овладевала усталость, они ложились в постель и Руслан робко и осторожно обнимал Катюшу слабой, тонкой рукой. Но это был всего лишь жест утешения, не больше, Руслан в такие минуты, ценимые им до чрезвычайности, и не помышлял чем-то выдать, что близость женщины все же волнует его.
А теперь помыслил, но прежде всего видя в этом средство спасения: надо возбудить женщину, раззадорить ее до готовности совершать подвиги. Мысль — Руслан чувствовал это — была больной, почти сумасшедшей, но он и сознавал себя заболевшим человеком. Когда ступаешь на грань полного отчаяния, чего только не придумаешь! И вот ему уже представлялось, что он не только подвигнет Катюшу на боевые свершения, которые принесут ему необходимую помощь, но и вообще хорошо проведет с ней время.
Но когда он внимательнее пригляделся к покрытому матовой бледностью, убитому лицу вдовы, все похотливые идейки мгновенно улетучились из его головы. Наверняка стряслось что-то непредвиденное и страшное, т. е. не только с ним, с ней тоже. Катюша тяжело плюхнулась рядом на кровать, а вес у нее был приличный, пружины кровати сыграли под телесами дамы свою игру и едва не сбросили гораздо более легкого Руслана на пол. Но он удержался, предупредительно ухватившись здоровой рукой за плечо женщины. Затем это невольное движение плавно перешло в нежные объятия, и Руслан тревожным голосом спросил:
— Что случилось, родная?
Катюша ответила глухо:
— Мне твоя история понятна… Случилось с тобой, но могло случиться с любым. Я говорила с одним из них… Это не люди… ни наш мэр, ни его окружение, ни тот, с кем я говорила, ни тот, кто это с тобой сделал… — Женщина с отвращением покосилась на клешню, которую сидевший на кровати Руслан держал теперь на коленях, как привык держать руку. — С ними не сладить… Я хочу одного: чтобы меня оставили в покое!
— А тот, с кем ты говорила, — задумчиво и с сосредоточением на некой перспективе произнес Руслан, — он не поможет мне избавиться…
— Ты не понял, — перебила вдова исполненным отчуждения голосом, — он и тот, кто с тобой это сделал, одно лицо. И я не хочу видеть ни его, ни тебя. Неужели это трудно понять? Я же прошу оставить меня в покое!
Так, поторопился Руслан со своим сочувствием, женщина не заслуживала его. Она думала только о себе, о своем покое, и если понимала разумом его несчастье, то с сердцем справиться не могла, и ничего, кроме отвращения, его новый облик ей не внушал.
Он не знал, что вдова вдруг увидела, как он худ и нескладен. Она, сама того не желая, охватила взглядом всю его фигуру, скорчившуюся рядом с ней, и позволила ему как бы впитаться в нее, и, как это бывает со всяким, ненароком вошедшим в чужое сознание, он, сидя в ней, целое мгновение и мучил, и раздражал ее, и был тем единственным на свете, кого следует пожалеть и приголубить.
Да, она не заслуживала сочувствия, и Руслана захватил порыв злобы. Он был готов вонзить зубы в толстую шею вдовы, засунуть ей в пасть клешню, чтобы она вынуждена была ощупать ее нежным языком, попробовать на вкус. Но вряд ли это привело бы к благоприятным для него результатам. Она раскричится, позовет на помощь, сбегутся соседи, и в конечном счете будет наказан он, а не она.
Руслан постарался взять себя в руки. Но полностью овладеть собой не удалось, и он не придумал ничего лучше, чем попытаться овладеть Катюшей и тем самым смягчить ее, растопить ее сердце. Настроение для этого у него было как раз подходящее, отчаяние его достигло таких пределов, что он, не зная, куда деваться и что с ним будет, если вдова прогонит его, только последним усилием воли удерживался от слезных мольб и униженных просьб. Под видом заботы и опеки, в которой расстроенная женщина явно нуждалась, Руслан приник к ее плечу, мягко покрыл поцелуями ее шею, а затем повлекся губами к вырезу на халате, за которым тяжко перекатывались внушительные половинки вдовьей груди.
— Что ты делаешь? — вдруг опомнилась Катюша. — Нельзя! Ты так ничего и не понял? Не осознал, в каких условиях мы живем? Тяжелые времена… Мы должны сидеть тихо…
Дольше терпеть то, что она мучилась из-за испуга, который представлялся ему заведомо мелким в сравнении с его очевидной, безусловно, кошмарной бедой, он не мог, но и слов, чтобы ясно изложить свое негодование, не находил. А потому лишь все упорнее и лихорадочнее впивался в женщину. И он уже казался ей клещом, она была напугана. Может быть, вместе с внедрением в его тело чужеродного элемента и душа его переменилась, и он уже не человек, а почти один из тех, о ком рассказывал ей Шишигин. Катюша резко оттолкнула своего друга, потерявшего ее доверие, и он, покатившись по ее бедрам и крутым коленям, с каким-то комариным писком упал на пол.
— Ты с ума сошел! — выкрикнула вдова. — Как ты мог? Посмотри на меня… Не смей ко мне прикасаться! Откуда я знаю, кто ты такой теперь. Эта клешня… и ты будешь мне доказывать, что ты все еще человек? Но я тебя не боюсь… Их боюсь, а тебя нет. Видишь, что я с тобой делаю? Какую же ты можешь представлять опасность? — Еще прежде, чем она начала говорить, вдова поставила ногу на упавшего Руслана, чтобы он не мог встать и причинить ей вред. И этого ей казалось достаточным для безопасности, тем более что Руслан под ее могучей стопой выглядел не более чем извивающимся в борении за свою ничтожную жизнь червем. — Я вижу, они тебя лишили права называться человеком, но и своим не сделали, не приняли тебя. Только лучше все-таки уходи к ним, а меня не трогай. Не моя вина, что с тобой это случилось, просто такая у тебя участь. И меня она не касается. Ты должен уйти и забыть ко мне дорогу. У нас разные боги. Я отпущу тебя, если ты пообещаешь, что сейчас же уйдешь и никогда не вернешься, и раздавлю тебя, если ты будешь настаивать на своем.
Не исключено, что он действительно сошел с ума, во всяком случае то, как он барахтался под ее пятой, сдавалось явлением иных измерений. Обретшая истинного бога и подлинную религиозность душа попирала выхолощенного, внутренне лишившегося человеческих черт, хотя еще и не успевшего наглядно одичать идолопоклонника, — впрочем, это успеется, впереди новое тысячелетие России. Руслана душили гнев и обида, и он плохо понимал свою роль в разыгрывающейся исторической драме. Что эта особа о себе воображает? Ему удалось вырваться, и, вскочив на ноги, он опять устремился к вдове. Но Катюша перехватила его прежде, чем он успел осуществить свои опасные намерения, как-то, можно сказать, скрутила, заставила сесть на кровать, прижала к себе, забыв все, что только что наговорила ему отталкивающего, предающего анафеме. Теперь она обнимала его жалкие плечи понурого человека, но выходило это у нее по-матерински, ибо Руслан нуждался в утешении даже больше, чем она. И она горячо зашептала ему в ухо:
— Не дури… не надо… оставайся человеком! А клешня… спрячь ее, постарайся забыть… Сохранишь лицо — и все будет хорошо!
Руслан заплакал, уткнувшись лицом в ее грудь. Он был благодарен ей за то, что она все же оставляла его среди людей, по крайней мере давала ему некий шанс, плакал же он оттого, что женщина попалась ему большая как гора и он не знал, как совладать с нею, как победить ее непонимание, заставить ее прислушаться к его просьбам.
— Я же гибну, — бормотал он, всхлипывая. — Дело не только в клешне. Меня засудят… мне нельзя выходить отсюда, лучше спрятаться вообще, лучше похорони меня сразу здесь у себя, Катюша, замуруй меня в стену…
— Ну-ну, успокойся, — гладила и успокаивала его женщина. — Не говори глупостей. Зачем мне замуровывать тебя в стену?
— Разреши мне остаться… Я буду жить где прикажешь… Прикажешь, я буду как собака лежать под кроватью…
— А лучше на кровати, да? — неприятно осклабилась вдова.
— Лучше, конечно… Но ты думаешь, все это шуточки? — вскрикнул Руслан. — Тот человек в шутку крикнул, что подаст на меня в суд? Ему в голову полезли всякие смешные мысли? Неужели ты не понимаешь моего положения? Не видишь этой клешни? О нет, ты думаешь только о том, как бы выкарабкаться самой да при этом еще не уронить своего достоинства! А мне уже не до чести, не до морали… мне бы только спасти свою шкуру! Разреши мне остаться, Катя! Ей-богу, я готов на все, я буду прислуживать тебе… Но мне надо