извиняюсь, говном. А теперь мы освободились от этого предубеждения, от этого не годящегося для современности предрассудка, понимаем значение вашей с Львом Исаевичем деятельности, уважаем ее и сто раз подумаем, прежде чем ворваться к вам, бряцая оружием или наручниками. А этих юношей, вроде Полуэктова, их море-океан, тьма, а головы у них — обратите внимание — как правило маленькие, в головах этих соответственно узкие мысли, и на них невозможно смотреть без содрогания и подозрительности, поскольку эти мысли чаще всего ничего хорошего, разумного и светлого в себе не содержат.
— Но ведь из такого общего взгляда на молодежь нельзя делать вывод, что конкретный юноша Руслан виновен, — заметил Питирим Николаевич полемически.
— Никто такого вывода и не делает, то есть пока не появляются факты и доказательства. Но среди всевозможных фактов важнейший тот, что мы вынуждены смотреть на юношество как на источник зла, ибо они — среда, масса, в общем и целом нездоровая. Отвлекитесь на минуточку от своего протеже и представьте себе, что я предлагаю вам поиметь дело с неким абстрактным юношей. Не будете же вы отрицать, что у вас сразу станет нехорошо на душе, сожмется сердце от недобрых предчувствий и что вы постараетесь под любым благовидным предлогом уклониться от такого рода знакомства? То-то и оно! Таково истинное положение вещей. И не случайно именно юношество составляет косяк находящегося в местах лишения свободы контингента. Так зачем же сидеть в этих самых местах вам, если следует сажать их? А сажать надо. Иногда фактически упрятывать чуть ли не на всегда, а порой можно придать делу такой характер… что сделано, мол, для острастки.
Питирим Николаевич сидел как на иголках, душа его закипала праведным гневом, он был готов к знакомству с каким угодно юношей и разделить с юношеством все те тяготы и лишения, на которые его обрекало бесчеловечное следовательское мировоззрение.
— Я вижу, вам ничего не стоит исковеркать судьбу человека! — выкрикнул он наконец, устремляя на резонера исполненный презрения взгляд.
— Не надо так говорить, — мимолетно обиделся следователь и в знак осуждения побарабанил пальцами по столу. — Мы же понимаем недочеты вашей работы, у вас художественность, и всех тонкостей нашей профессии вы не знаете, отсюда и вымыслы, которые мы вам любезно прощаем. Но и вы поймите: раз уж я что-то говорю по существу дела, вам, непосвященному, лучше принять сказанное мной на веру, а не артачиться. Я скажу больше… Не стоит волноваться из-за этого парня, с ним все будет в порядке. В этом секрет данного дела, и я вам его открываю как человеку, которого глубоко уважаю и чье творчество чту. Видите ли, общественность пошумит, а потом остынет да и забудет вашего Руслана. Уверяю вас, в зале суда вы не увидите ни одного из тех, кто сейчас во все горло вопит, что не успокоится, пока не добьется для него чуть ли не высшей меры наказания. Ну а с учетом сказанного, стоит ли воспринимать всерьез предстоящий процесс, судебные тары-бары и все такое? Вот увидите, ему дадут, самое большее, условный срок, приняв во внимание его юный возраст, чистосердечное раскаяние и то время, что он просидит под следствием.
В этот день Питирим Николаевич снова напился. Он сознавал свое бессилие, свою погибель среди мелочности людишек, вроде Льва Исаевича, и крючкотворства следователей и искал забвения. А следователь отправился в тюрьму, чтобы в очередной раз допросить Руслана. Ему хотелось сокрушить подследственного фактами и склонить его к признанию своей вины. И если в разговоре с писателем следователь явился серьезным, рассуждающим человеком, достойно представляющим свою профессию и уже по одному этому достойным собеседником, то на допросе он вдруг предстал искусным, каким-то даже пламенным и работающим на износ лицедеем. Натолкнувшись опять на упорное нежелание Руслана выставить отличную оценку его следовательскому методу, позволившему вывести на чистую воду не одного преступника, он достал из портфеля обе статьи «горячего пера», аккуратно разложил их на столе и принялся с чувством зачитывать.
Руслан понял, что эти статьи воображаются следователю не меньшим доказательством его вины, чем показания Плинтуса или Макаронова, а это значит, подумал Руслан, что следователь не до конца уверен в прочности выдвинутых им обвинений и ищет поддержки на стороне, в какой-то дешевой патетике. Вот они сидят в безликой комнатенке с низким потолком, где из мебели только и есть что казенный стол да два стула, и у него ужасная клешня, которую он смущенно накрывает здоровой рукой, а у следователя убогая работа и убогий ум, и больше у них ничего нет, и они немыслимо одиноки в пустыне жизни. Но это одиночество, которое он делит с представителем закона, последнему сулит успех, повышение по службе, зарплату, почет, а ему падение и крах, путешествие в места не столь отдаленные и духовную смерть. И он не раз пытался прервать чтение возмущенными возгласами, призвать следователя к благоразумию, обратиться непосредственно к его душе, которая была, быть может, глубже его поверхностного и жалкого ума. Но тот лишь повышал голос, не прекращая зачитывать мощные обличающие строки, и в конце концов дошел до умоисступления, покрылся нездоровым румянцем и даже не поднимал больше на подследственного глаз, чтобы тот не видел, в каком надрыве он пребывает и как неистовствует, далеко выйдя за рамки чисто профессиональной необходимости. От всего сердца вдруг поверил следователь, что не кто иной как он сам написал эти зажигательные, взыскующие вечной славы строки, и, не зная, как управиться с овладевшей им гениальностью, без которой они, естественно, и не родились бы, вскочил на ноги и дрожащим от бешенства голосом завопил:
— Подписывай признания, сволочь! Я достаточно привел доказательств!
— Я ничего не признаю! — крикнул в ответ Руслан. — Вы не доказали! И я не подпишу!
Следователь поправил взметнувшийся было большими крылами пиджак, прочистил горло и вернулся к чтению. Было очевидно, что его не остановить, пока он не дочитает статьи до конца, и Руслан прекратил попытки, посмотрел на следователя с тоской, а затем уставился в забранное решеткой окно, за котором буйствовала зелень листвы. Еще неделю назад он не обращал на летний расцвет никакого внимания, а после камеры, где можно было видеть только камень и не самые лучшие образцы человеческих лиц, эта зелень показалась ему самым большим и важным чудом на свете. И важно было также сообразить, куда выходит окно кабинета, где его допрашивал следователь, на какую улицу, узнать город, вступить с ним в столь желанное и необходимое теперь общение, стать подземной рекой, омывающей его недра, тихо струящейся в глубине, скрытой от завистливых, глупых, жестоких людских глаз. Но это не удавалось, ясно было лишь, что не в тюремный двор, где, скорее всего, тоже ничего, кроме камня и железа, не найти, выходит то окно, а на улицу, вот только на улицу непознаваемую, непостижимую. На одну из известных, ведь знал он, где расположена знаменитая беловодская тюрьма (все тюрьмы знамениты), но какую именно? Он так увлекся разгадыванием этой маленькой загадки, что и вовсе перестал слушать сочинение «горячего пера», и на его лице блуждала рассеянная улыбка.
Но когда следователь закончил чтение и от себя высоким слогом добавил, что статьи как нельзя лучше освещают характер подследственного, а равно и характер совершенного им преступления, что фактически равняется полному и безусловному подтверждению его вины, Руслан не выдержал, стиснул кулак, пошевелил судорожно клешней и закричал:
— Чепуха! Что там написано, это все не имеет ко мне ни малейшего отношения! Я не собираюсь становиться козлом отпущения!
Очевидно было, что он разгадал намерения анонимного автора и беловодской общественности, далеко идущие и далеко превосходящие намерения следователя, который удовольствуется и тем, что основательно упечет его за решетку и получит за это поощрение от начальства.
— А это? — жестом бывалого добытчика истины указал следователь на клешню. — Разве такое бывает у людей? Даже у всяких уродов все бывает — и две головы, и на руке три пальца вместо пяти, и тому подобное, — но не клешня! Клешня — вещь небывалая, ни в каких книгах не сказывается, чтобы она произрастала на теле человека и делала его ракообразным! Почему же вам и не стать козлом отпущения?
— А кем стать тем, кто тоже попадал в подобное положение? Я знаю кое-кого…
— Чтоб раком? — удивился следователь. — Кто же они?
— Чтоб раком… такого, пожалуй, не было, — смутился Руслан. — Но не меньшие чудеса все же случались… как, к примеру сказать, насчет рыбы изо рта? И к тому же вы знаете, откуда у меня эта клешня, знаете, что сначала она была у Питирима Николаевича. Так что, пожалуй, кое-кто и раком…
— Питирим Николаевич — уважаемый человек, — строго перебил следователь. — Я говорил с ним сегодня…
— И что же? — с надеждой спросил Руслан.
