из тех, кто достиг так называемого житейского успеха, хуже, недостойнее его, вот на чем это держится. Он находит людей слишком расчетливыми, меркантильными, бездуховными. А между тем вся его духовная связь с миром состоит лишь в воспаленном ожидании признания его достоинств. Это ожидание поддерживает в нем жизнь.
— А чего ждать? — удивился Григорий.
— Признания, я же говорила…
Григорий нетерпеливо, не дослушав, заметил:
— Да будет тебе, что тут такое можно и нужно специально признавать! И потом… Связь, возможно, и да… но ведь в этой связи наверняка не вся сущность, не все его внутреннее содержание!
— Да, наверное, но когда дело обстоит так, как обстоит с ним, то и вся духовная сущность, как бы она ни была содержательна, висит на тончайшем волоске. И в любой момент рискует разбиться…
— Я думаю, это внешнее впечатление, — возразил Григорий. Он помахал рукой, как веером, перед своим носом, обдавая себя свежим ветерком. — Жаркий денек! Да… Ты знаешь брата лучше, чем я, но ты знаешь его и слишком давно, и тебе просто необходимо вычленить в нем что-то главное. Поэтому ты говоришь о его сумасшедшем честолюбии. Для меня же главное теперь в нем, как он сегодня ушел от нас на горе… вылитый трагик! Так не ведут себя люди, у которых нет иной заботы, кроме как снискать мирскую славу. Я не сомневаюсь, что тщеславие ему присуще, но не в такой степени, чтобы сам он, помимо этого тщеславия, выглядел очень уж хрупким и беспомощным. Он может испытывать муки разочарования и неудовлетворенности, но вряд ли он когда-нибудь признает себя потерпевшим полное поражение и ни на что не годным.
В тени леса Вера ступала бесшумно, как большая кошка, вышедшая на охоту. Григорий внимательно посмотрел на нее, ему казалось, что тропинка сама стелится ей под ноги, тогда как от него бежит и уворачивается, заставляя его продираться сквозь какие-то противные колючие заросли, и он думал даже не о любви Веры к брату, а том, что такое Виктор в свете ее отношения к нему. Не питается ли она энергией, которую излучают его страдания? Не исключено, что спокойной, достигшей своих пределов и даже чуточку величественной ей помогает чувствовать себя сознание, что никто, кроме нее, не согласится взять на себя заботы о бедствующем брате и потому ее долг посвятить свою жизнь ему, стоять возле него «на подхвате», исследуя его душевные расстройства и обуздывая, как только он вздумает выйти за рамки приличий.
Вполне вероятно, что у Веры это потребительское отношение выразилось не в столь уж явной форме и не обязательно ее сознание долга оказалось ниже истинного сострадания и готовности к самопожертвованию, но, решил Григорий, совсем избегнуть двусмысленности в отношении к брату ей, конечно же, не удалось, ибо ничто так не властно над женщиной как эта жажда потреблять, завладевать под видом опеки, закабалять с самой благовидной целью. И ему захотелось откровенно поговорить на эту тему.
— А что, если не честолюбие, направляет меня? Я приехал сюда, сразу возникает вопрос, кто я такой, мне мало показалось почислиться туристом, подайте мне ранг путешественника. Возможно, я достиг этой заветной цели. Но и этого как будто мало… я остался здесь, а ради чего? Разве не честолюбие побудило меня сделать это? Не честолюбивое желание стать другим, более заметным, признанным? Я уж даже решил было, что стал поэтом. А раз так, то я, следовательно, преобразился по всем правилам герметического искусства, которое сам для себя и придумал. Но поэтом я не стал. И что же осталось? Честолюбие! Почему же ты не сказала слово, когда твой брат искал его, уже отбросив ответ и решение? Разве женщинам в таким случаях не приходит в голову выступить с проповедью любви?
Вера, как бы почуяв подвох, не позволила заманить ее в ловушку намеренным искажением истины:
— Философию и поэзию любви создали мужчины.
— А в жизни ее самыми большими и бойкими пропагандистами являются женщины, — настаивал Григорий. — Любовь! Полюби — и ты найдешь выход из самого, казалось бы, безвыходного положения. Нелепыми безделками покажутся тебе всякие псевдофилософские выкладки об исторической жизни и опасность сделаться карикатурой на самого себя. Но из этого оптимистического рассуждения не видно, что любить стоит жизнь как таковую, а не что-то определенное в жизни. Отдельные, редко встречающиеся люди достойны неподдельного восхищения, но человеческий род в целом никакого уважения не заслуживает. И женщины эгоизм человечества, ведущий в конечном счете к погибели самое жизнь, превратили в нерассуждающий и бесстыжий пафос любви. Любят же они при этом прежде всего самих себя.
Григорий шел рядом с женщиной, чтобы иметь возможность постоянно видеть ее лицо, следить за сменой ее настроений. Вынеся свой приговор, он увидел, что Вера уныло насупилась, обмякла, как если бы со всякой любовью в ней теперь было покончено.
— Не только в любви дело, а спасения в ней, может быть, и вовсе никакого нет… Я могла бы напомнить Виктору о работе, — заметила она с загадочной усмешкой.
— Работа, да… но до определенного предела, а когда кризис? Честолюбие свойственно любому мужчине, и вряд ли я ошибусь, если скажу, что мужчина с притупившимся честолюбием перестает быть мужчиной. Это известно. Но когда кризис, Вера? Когда человек душераздирающе вопит оттого, что не находит себя и что окружающие недостаточно, на его взгляд, ценят его достоинства? Когда сердце человека разрывается на части потому, что он не стал поэтом, хотя, черт возьми, непонятно, почему он должен был им стать? Тут уж случайно оказавшейся рядом женщине не остается ничего иного, как вложить в свою улыбку сочувствие, поиграть бровями в намеке на некие таинства, всем, впрочем, отлично известные. Но спасает ли эта женская любовь? Она приносит успокоение, утешение, забвение, это верно, но она не поднимает, не возвышает. Она не способна дать ничего лучше тех даров, которые принесло бы удовлетворенное честолюбие. И женщина понимает это изначально, она видит это яснее мужчины, на минуту опьяневшего от любви. В конце концов она видит, что не в состоянии дать ничего, кроме себя самой, своего тела. Но сначала надо еще довести мужчину до состояния, когда он, и протрезвев, уже не захочет вернуться к прежним своим привычкам и мечтаниям. Надо навалиться на него, ловко показывая всю прелесть и соблазнительность своих форм…
— Ну хватит! — перебила Вера с досадой. — Это старая песня!
Григорий усмехнулся, довольный, что вывел ее из себя. Ему хотелось знать, скольких любовников она имела. Необходимо было как-то закруглить мысль о ней, но, уносимый потоком слов, он то и дело проскакивал мимо поворотов, которые привели бы к такому закруглению.
— Песня старая, — любезно согласился московский гость, — но зачем же отказываться от нее? В ней много правды, правды, которая будет всегда. Она как нельзя лучше иллюстрирует то блуждание по замкнутому кругу, о котором говорил твой брат. Отношения между мужчиной и женщиной — что же в конечном счете важнее их на земле? Но если и они не ведут к просветлению, к подлинному преображению, то что же тогда?
— Обсуждать это нам имело бы смысл, когда б мы и были те мужчина и женщина, которые ищут отношений или, напротив, защиты от них.
Ее слова подвели их к черте, за которой уже невозможно было бы предаваться отвлеченным разглагольствованиям. Григорий нахмурился, легко различив за показным простодушием и доверчивостью женщины готовые жарко раскрыться ему навстречу объятия. Ничего удивительного в этой влюбленности пылкой провинциалки в загадочного столичного путешественника не было, и Григория подмывало ответить на ее зов некой взаимностью, но он слишком хорошо понимал опасность впоследствии долгие годы расплачиваться за приключение в лесу скукой и разочарованием.
— Ты дальше не ходи, я пойду один, — сказал Григорий.
— Почему? — удивилась Вера.
— Я хочу попасть в Беловодск к началу праздника, а эти разговоры меня задерживают.
— Эти разговоры? Вот как ты понимаешь…
— Послушай, Вера, — перебил он нетерпеливо. — У нас еще будет время поговорить. Не так ли? Наговоримся от души… Думаю, у тебя нет причин считать, что это не так. Время терпит. Я хочу сказать, мы не говорили ни о чем таком, что нужно решить безотлагательно.
— Я тебя не задерживаю, — сказала она и остановилась. — Иди. Я вернусь домой.
Григорию показалось вдруг, что тропинка выскользнула из-под ее ног и она стоит по колено в траве,
