— В уголовном деле нет ни одного доказательства моей виновности, но это, к сожалению, непринципиально… — Белов иронично улыбнулся, сделал паузу по Станиславскому и продолжал: — Дело «Красносибмета», носит откровенно заказной характер, это не конфликт государства с бизнесом, как пытается кое-кто доказать. Это нападение одного бизнеса, за которым стоят чиновники, на другой…
Почуявшая сенсацию Троегудова принялась лихорадочно чиркать в своем блокноте золотым пером, записывая за Беловым самые «вкусные» его выражения: «нелюбовь власти лично ко мне», «спущенные с цепи бюрократы». Ну и, разумеется, заключительную фразу:
— Репрессивные методы в политике, передел собственности силовыми методами в групповых интересах и задача построения современной экономики — несовместимы с представлениями о России как цивилизованной стране!
Наступила очередь судье Чусову идти на голгофу. Но он не стал этого делать. Подобно осужденному на казнь, он ухватился за последнюю возможность отсрочки. А именно: тяжело поднялся и объявил, что суд удаляется для вынесения приговора.
Крошечная комнатка, в которой сегодня судье предстояло совещаться исключительно с собственной совестью, показалась ему спасительным оазисом в пустыне. Никто не посмеет нарушить его одиночества, и телефона здесь не было по определению: решение суда должно быть беспристрастным.
Чусов первым делом рванул на себя заклеенную на зиму форточку. Чистый прохладный воздух хлынул в комнату, смешиваясь теплым, поднимавшимся от батареи отопления. Стало немного легче. Андрей Иванович собрался было достать браслет портативного тонометра, с которым никогда не расставался, но передумал: он и так знал, что кровяное давление уже зашкалило за двести. Он положил под язык таблетку нитросорбита и рухнул в кресло. Через минуту протянул руку к портфелю, наугад вынул один из заготовленных вариантов вердикта. Это был обвинительный приговор.
— Можно? — в комнату просунулась женская голова с барашком перманентной завивки на макушке. Этот барашек, непременное украшение его коллеги, секретаря суда, всегда раздражал Андрея Ивановича: он отдавал предпочтение дамской под названием «пряменько и за ушки».
— Нельзя! — рявкнул Чусов. — Нельзя беспокоить судью, когда он…
Председатель комитета государственной думы по законности. Господин Удодов! — совершенно игнорируя запрет, скороговоркой прощебетала секретарь и протянула судье мобильник.
— Андрей Иваныч, дорогой, — раздался из трубки запредельно наглый голос депутата Удодова. — Чем порадуешь? Надеюсь, правосудие восторжествовало, и преступник понесет заслуженное наказание?
Кровь бросилась Чусову в голову.
— Да как вы смеете на меня давить! — крикнул он в телефон и закашлялся, оттого что нечаянно подавился еще не рассосавшейся под языком таблеткой. Через несколько секунд он продолжил в том же духе: — Как ты смеешь, законотворец херов, указывать судье, какое решение принимать? Ты сам-то законы читал, лохотронщик? Еще один такой звонок, и я привлеку тебя к ответственности!
Он бросил под ноги злополучный мобильник, чтобы растоптать его вместе с отвратительным голосом депутата Удодова, но не смог этого сделать. Страшная боль согнула Андрея Иванович пополам и повалила на пол. Слава богу, что телефон уцелел: с его помощью была вызвана бригада «Скорой помощи».
Чаши весов Фемиды застыли в положении неустойчивого равновесия…
После того достопамятного судебного заседания, которое должно было быть заключительным, Белов вернулся в камеру и без сил рухнул на шконку. Он был готов к любому решению, но только не к такому повороту событий, когда судья вместо вынесения приговора с ветерком отбывает на «скорой» в реанимацию.
Однако «коллеги» не дали Саше перевести дух, они жаждали узнать подробности. Рассказывать в деталях не было сил, но и вообще ничего не сообщить тоже было бы негуманно.
— Судья заболел, — коротко пояснил герой дня. — Вынесение приговора отложили на неделю.
— Слышь, Белый, а ты как чувствуешь, что тебе светит? Зона или воля? — спросил любопытный Дуба.
— А в том-то и подстава, что никак не чувствую. Я так понимаю, что у судьи оттого и сердце лопнуло, что не знал как поступить — по закону или по понятиям.
— Ну что, блатной, твой судья?
— Пока не знаю… — Саша, настигнутый внезапной догадкой, сел на шконке в позе индийского йога: — Короче, братва, вы меня знаете, я в завязке, давно никакого криминала за мной нет. А на этом суде снова почувствовал, будто нахожусь на стрелке. Пахан, то бишь государство, наезжает. Я в несознанке. Судья рамсы разводит…
— Ну и че, какие могут быть проблемы? У них для этого Кодекс написан, — удивился Дуба.
Его наивность вызвала у сокамерников ядовитые смешки.
— Открою кодекс на любой странице, и не могу — читаю до конца, — пропел Грот голосом Высоцкого.
Вот про это все и говорили, что мол, есть буква закона, и с точки зрения этой буквы я получаюсь прав, и отнимать у меня ничего нельзя. А обвинитель возражал, что буква сама по себе кривая, и что кроме нее есть еще и дух закона. Этот дух я, стало быть, нарушил…
— И должен типа отдать им все свои бабки в общак! — догадался сметливый Мориарти.
— Добро бы если в общак, — махнул рукой Белов. — С этим я, может быть, и согласился бы. Но, скорее всего, несколько шустрых пацанов собираются между собой мою долю тупо поделить.
— Нет, ну это беспредел, однозначно, — подал голос Гоблин. — Кто у них там смотрящий? Выходит, Батин, что ли?
— А Госдума, получается, сходняк! — снова вставил Мориарти.
Все замолчали, переваривая полученную общими усилиями информацию. После чего Грот подвел итог дискуссии:
— Короче, Белый, я был прав. С живого с тебя не слезут. Надо делать ноги…
Вскоре дверь камеры с лязгом отворилась, и в дверном проеме появилась Анюта Цой. Ее восточного кроя губы были густо накрашены ярко- малиновой помадой. Трудно сказать, что произвело на зэков больше впечатление: точеная фигурка или этот потрясающе красивый рот, напомнивший им обо всех женщинах мира, оставшихся за бортом их жизни.
— Белов, на выход! — затасканная тюремная формула в иснолнении Анюты прозвучала исключительно вежливо.
Сопровождаемый завистливыми взглядами и шутками, Саша надел бушлат: идти предстояло через двор, в один из блоков «основного креста».
Саша мысленно отметил первую странность: Анюта не передала его, как полагалось, другому сотруднику изолятора, а конвоировала сама.
Сегодня, по-моему, не ваша смена, — заметил Белов, перепрыгивая через лужу, которыми в изобилии был покрыт тюремный двор.
— Я подменилась.
— Специально, чтобы позаботиться о моем здоровье?
— Какой вы догадливый! Несмотря на ваш пульпиту.
— Что?
— Пульпит. Воспаление зубного нерва. Имейте в виду: верхний шестой слева…
— Что шестой? — Саша невольно замедлил шаг.
— Зуб. Верхний. Шестой. Слева, — терпеливо повторила девушка. — Болит ужасно, невозможно уснуть. Дергает и отдает в челюсть… Вы мне не доверяете?
— Да что вы, товарищ контролер, доверяю больше, чем себе, — он лихорадочно соображал, что все это могло бы значить. — Дергает, конечно! Правда, немного не в том месте.
— Об этом расскажете доктору.
Они миновали несколько дверей нужного корпуса, поднялись на второй этаж. Там, перед белой дверью с табличкой «Стоматолог», подконвойного в очередной раз обыскал охранник. Анюта осталась вместе с коллегой по ту сторону двери, а Белов шагнул в кабинет, остро пахнущий лекарствами. Саша не мог с точностью определить, отчего ему больше не по себе. От неизвестности или от подавленных детских
