забрасывая баскетбольный мяч в самодельную корзину, которую они с Руди повесили на дереве. Сам Руди заперся у себя в комнате.
— Ужинать пора, — позвала Анна старшего брата.
Ответа не последовало. Девочка решила, что Руди уснул, и забарабанила в дверь.
Внезапно брат распахнул дверь и сердито ответил:
— Я тебя с первого раза услышал, я тебе не Супермен какой — быстрее самого быстрого локомотива, мощнее…»
— Быстрее самой быстрой пули, мощнее самого мощного локомотива, — у поправила брата Анна.
— Одним прыжком перепрыгивает самый высокий небоскреб![16] — закричал Руди и в один прыжок оказался на нижней ступеньке лестницы.
Продолжая смеяться, Анна спустилась вслед за братом.
Еще до того, как папа начал молитву перед едой, Руди, только что дурачившийся с младшей сестрой, вдруг серьезным, напряженным голосом обратился к отцу:
— Я не хочу сегодня вечером говорить за столом по-немецки, папа.
Все в недоумении молчали. Эрнст Зольтен повернулся к сыну и произнес обычным, ровным тоном:
— Руди, мне кажется, я понимаю твои чувства, но немецкий — наш родной язык, язык Гете и…
— И Гитлера! Папа, ты читал сегодняшние газеты? — закричал Руди. — Ты слушал новости? Ты знаешь про Польшу? Папа, тебе все это безразлично?
— Сын, — начал папа, голос его, по-прежнему спокойный, звучал тяжело и устало.
Но мама прервала его:
— Я читала! Я слушала! Моя бабушка жила в Польше. Мы каждое лето ездили в Варшаву навещать ее. Мы, дети, долгими вечерами играли в саду…
Никто просто не знал, что сказать. Даже Руди опустил глаза, не в силах глядеть на охваченное болью мамино лицо, обычно такое милое и веселое.
— Эрнст, сегодня вечером мы будем говорить по-английски, — повернулась к мужу Клара Зольтен.
Без дальнейших обсуждений папа склонил голову и прочел молитву по-английски. Когда он кончил, никто не произнес ни слова, никто не пошевелился. Прошла минута, другая, пока, наконец, Фриц не потянулся за хлебом.
— Я забыла масло, — воскликнула мама и бросилась на кухню.
— Масло на столе, — закричала ей вслед Гретхен, и тут все услышали — мама плачет.
— Ты молился за тех, кто сейчас страдает, папа, и забыл поблагодарить за наш ужин, — Фрида, казалось, нащупала безопасную тему для разговора.
— Не могу говорить о еде, когда столько людей без крова, — ответил папа. — Но сейчас не время для разговоров. Дай мне твою тарелку, Анна, положу тебе гуляша, или что там Гретхен состряпала. Дети, давайте постараемся по-прежнему жить нормальной, полной, даже радостной жизнью. Главное, никогда не забывайте о смехе.
Мама уже пришла в себя, она вернулась из кухни с пустыми руками и села за стол. Руди уставился на отца, возмущенный последними словами.
— Смех! Как мы можем теперь смеяться?
— Не знаю как, но должны, — ответил Эрнст Зольтен, протягивая полную тарелку младшей дочери и накладывая еду в тарелку старшей. — Нужно ли и нам сойти с ума, если мир заразился сумасшествием? Так делу не поможешь. Смех, добрый, честный смех — один из признаков нормальности.
— Я видела — на многих фотографиях Гитлер улыбается, — медленно начала Гретхен. — Но не думаю, что кто-нибудь видел его смеющимся.
— Нет, — отозвался папа, — можно жить с улыбкой и с улыбкой быть подлецом.[17]
Ко всеобщему удивлению, мама хихикнула.
— Эрнст, ты умирать будешь, — со смешком, правда, немного нервным, проговорила она, — но все равно найдешь подходящую к случаю цитату. Это был «Гамлет» или 'Отелло'?
Папа широко улыбнулся жене, как будто она — вечно неуспевающая ученица — вдруг неожиданно выдала правильный ответ.
— 'Гамлет', акт первый, сцена…
— А ну, прекратите! — вмешался Фриц. — Не переношу вашего Шекспира! В прошлом году мы проходили 'Как вам это понравится', и уж поверьте мне — скучища беспросветная. Совершенно бессмысленно и ужасно старомодно. Никак не могу понять, о чем там речь.
— Мой сын — и такое говорить о Шекспире! — Папа с жалостью поглядел на Фрица.
А Фриц по-дружески поддразнил в ответ:
— Мой отец — и текущий кран починить не может!
Она, Анна, на папиной стороне. Просто непонятно, откуда у Фрица такое отвращение ко всему, что связано с чтением. Ей папа всегда читал стихи и предлагал учить их наизусть, даже в самом раннем детстве. Он словно дарил дочке каждое стихотворение. И настаивал на том, чтобы девочка запоминала имя автора. И теперь она знает немало отрывков из Шекспира, хотя в школе его пьес еще не задавали. Как раз на прошлой неделе папа выбрал еще один отрывок, и Анна вдруг поняла почему.
— Если бы ты только знал, Фриц, — начала девочка, — Шекспир написал кое-что совсем не старомодное. Ну, не слишком старомодное. Прямо про наше время. О солдатах на войне.
— Сочиняешь! — насмешливо бросил Фриц.
— Папа, скажи ему, — взмолилась Анна.
— Уже не помнишь? — поддразнил отец, зная, что дочка почти ничего не забывает и до сих пор может наизусть прочитать стихи, выученные в пять лет. — Начинай, а я помогу, если запнешься.
Все глядели выжидающе. Анна прочистила горло и глубоко вдохнула, чтобы приготовиться. Такие замечательные слова — пусть и другие их оценят.
— А дальше я не все запомнила… как там, папа?
— 'Вас Англия взрастила, — так теперь…' — подсказал папа, и Анна подхватила:
— До чего ты умная, Анна, — в голосе Фрица слышалось неподдельное восхищение. — Даже представить себе не могу, как столько всего можно выучить наизусть. Звучит и вправду, как перед войной. А
