этих людей, когда-то приезжал к ним за данью, они были плательщиками Валентина.
Он попрощался за руку с директором, ничего не пообещал, подъехал к пожарищу. Народ, стоявший возле бывшего магазина, мгновенно повернулся к «мерсу», и Кольче пришлось одолевать несколько метров, отделявших его от хозяев, под пристальными взглядами хмурых мужиков.
Кто-то просипел за спиной: «Кровососы», – но Топорик не обернулся, не вздрогнул, кивнул главным, отошел с ними в сторону. Закурили. Владельцев, по Кольчиным воспоминаниям, было двое, но с ним отделились трое, и если первые двое выглядели тощевато, третий походил на жирную камбалу – плечистый, грудастый, широкий во все стороны.
– Передай… кому надо, – сказал худощавый хозяин постарше, – теперь кранты, налога не будет.
Кольча кивнул, хозяева вздохнули облегченно, расслабились.
– Кто же лежачего-то? – проговорил Топорик ответственным голосом: он знал правила игры. – Я о другом. Что с интернатом?
– А что? – взъелся молодой. – Пусть платит. Они нахулиганничали, им и отвечать.
– Сироты же! – вздохнул Кольча. – Какой с них спрос?
– Сироты, значит, государственные, так? – спросил старший. – Ну вот, пусть государство и платит.
– Ха-ха, – не рассмеялся, а проговорил третий, – жди фигу с маком.
– О'кей, – сказал Кольча, прикидываясь крутым, – во сколько оцениваете?
– Окончательно не подсчитали, – схватился старший, думая, что объедет по кривой. – Но тысяч на четыреста тянет. Для власти – мелочевка, безналичными ведь.
«Ого, – подумал Кольча, – с этими держи ухо востро». Хмыкнул.
– Да ты не хмычь, браток, – проговорил молодой, – все будет официально, комиссия работает от пожарных, вот и председатель.
Широкий мужик снова сказал:
– Ха-ха.
Он и был, выходит, председатель.
– Ясно, – ответил Кольча, лениво жмурясь и поражаясь самому себе: когда только набрался. – Торговаться будем?
– А ты что – казна, государство? – взъелся молодой. Старый же, напротив, насторожился.
– Ну, во-первых, ваши нам недоимки. Сколько?
– Какие теперь недоимки? – опять окрысился молодой.
– А вы зачтете? – удивился старый.
– Допустим, – лениво молвил Кольча, – в пользу сирот.
– А ты уж не из ихних ли? – настороженно спросил широкий.
– Тебе-то чего, пожарный? – спросил, закипая, Колъча, и получилось у него это негодование просто мастерски: он чуть выпрямился, вскинул гордо голову. – Ну, из них. Дак мы сиротам покровительствуем, не то что вы – частный капитал. – И для устрашения поиграл желваками. Прибавил, развернувшись к толстяку: – А комиссия нам подконтрольна? Что-то я не припомню?
Широкий снова сказал: «Ха-ха», – но вышло это у него без прежнего шика, довольно вяло, и хоть стоял перед ним пусть и культурного вида, но хилый пацан, тяжеловес этот явно понимал, с какой властью ведет диалог, иллюзий не имел. Можно было продолжать. И Кольча произнес:
– Хватит валять дурака, давайте реальную цену. Плюс зачет, – усмехнулся про себя, вспомнив речь Георгия Ивановича, и добавил: – Взаимо.
– Сто пятьдесят тысяч, – сказал старший из владельцев. – И ни рубля меньше.
– Шесть кусков? – спросил Кольча. И удивился: – И где у вас столько добра тут хранилось?
Пригодился ему весь его прошлый мерзкий опыт. Только раньше он цену продукта должен был преувеличивать, чтобы взять свое. Теперь приуменьшал. Вернее, возвращал к норме. Не глядя, точнее, обсуждая то, чего не стало. Для этого требовалась хватка, как у цепного пса. Она у Кольчи оказалась. Вздохнул сочувственно, чуть у себя слезу не вышиб, дескать, ну, мужики, я сделал все, что мог, повернулся к машине, сделал первый шаг.
– И это все налом? – спросил не то восхищенно, не то возмущенно.
– Сто двадцать пять, – проговорил старший, отступая по курсу двадцать пять рублей за доллар. – Ведь ремонт же!
– А если судиться будете, когда получите? – спросил Топорик, уже не глядя на них, как бы самому себе.
– После морковкиного заговенья! – заорал тот, что называл себя председателем от пожарных, и ясно было, кричит он не Кольче, а своим партнерам.
– В сотню укладывайтесь, – кивнул Топорик, – четыре куска. Зато их видно отсюда.
Какое-то знакомое молодое лицо встретилось ему на коротком пути к «мерсу», Кольча механически кивнул, не очень вдумываясь.
– Договорились! – крикнул отчаянно старший хозяин и побежал к машине. – Когда ждать?
– Жди, – ответил Топорик. – Двигаюсь на доклад.
Он тронул «мерс» и поехал обратно в интернат, чтобы успокоить директора. Того известие не обрадовало. Георгий Иванович не понимал, что четыре тысячи долларов меньше шестнадцати кусков. И Кольча знал: он не симулирует. Для него что четыре тысячи, что миллион – одинаковые величины.
Глянув в зеркало заднего вида при повороте, он заметил, что за ним торопится зачуханный «жигуль». Вроде уже видел его где-то. Кажется, у сгоревшего магазина.
Газанул было дальше и вдруг вдарил по тормозам до жуткого скрипа резины.
Господи, да ведь та морда, показавшаяся знакомой, – официант из московского отеля. Откуда он тут?
Нет, не хватало опыта Кольче. Ему бы подождать того «жигуленка», пропустить вперед, посмотреть, кто в нем сидит, и он бы точно узнал официанта на заднем сиденье.
Но он только обругал себя и прижал педаль. «Мерседес» взревел всеми своими лошадьми и прыгнул вперед.
7
Все это походило на какой-нибудь обвал в горах. Только что все эти Монбланы и Гиндукуши стояли в белоснежном величии и мудрости, как в одно мгновение снег с них свалился и остались лишь коричневые злые скалы.
Хозяин словно взбесился. Весь лоск с него, все белоснежные одежды враз спали.
– Ты понимаешь, – кричал он, – о чем говоришь? Четыре куска – это тебе семечки?! У наших амбалов и так мизерные зарплаты, меньше чем за тысячу вахтера не найдешь, не то что грамотного бойца! А за молчание! А за неворовство! Пацан! Ты еще не знаешь, что почем! Да чтоб я этим частникам кровное отдавал? И никаких зачетов, пусть гонят налом, иначе на хрена все мы? Наша система?
Он вскакивал, снова садился, в общем, дергался страшно, четыре тысячи баксов казались ему несусветной величиной, а когда Кольча заметил, что полторы из них готов дать сам, вообще чуть по потолку не забегал.
– Ах ты, – кричал он, – какой добренький! Какой гуманист! А я, значит, жлоб и сволочь! Ты это еще хочешь сказать? Ну, спасибочки за все! Я-то старался, воспитывал достойную смену, можно сказать, наследника! Да ты, наследник, все мои капиталы в два счета проорешь!
Все это, естественно, сопровождалось многоэтажными пируэтами великолепного могучего русского языка, единственного в мире обладающего всеми возможными гаммами при формулировании самых глубинных и самых неизъясняемых мужеских чувств.
А Кольча… Он не понимал, что случилось с шефом. Он не узнавал его. Да, он был жесткий, даже жестокий человек, но в одном Топорик совершенно уверил себя – в широте, в душевной щедрости шефа. И вдруг – такая истерика. Ведь он ребятам джинсу покупал, три сотни кинул небрежно за убитую корову, две – за какие-то лампочки, и жалеет четыре тысячи, чтобы спасти целый интернат, две с половиной сотни малых душ!
Валентин, бесспорно, слышал все, о чем думал Кольча, и кричал в ответ:
– Не о них речь идет, не о детях, не путай! А о государственном интернате! – Ну точно толкует, как те
