продолжал дорогу прямо за ней, по ровной линии. Нюська шла сзади, а поэтому Лека чувствовал, что за спиной есть защита, если чуть что.
Было тихо-тихо. Над головой по-прежнему блистали звезды, и Лека рисовал себе картину, как они с Нюськой выходят на поляну, а поляна вся горит в темноте, как хрустальный дворец. На поляне, на траве, еще зеленой, лежит осколок звезды — это он освещает поляну. Звезда горит, но не горячим пламенем, как уголья в печи, а просто светится голубым цветом, и ее можно взять в руки и не обжечься. И как только они с Нюськой подходят к звезде и берут ее в руки, сразу наступает счастье.
Лека не знает, какое оно, счастье, и как все это произойдет, что он, и Нюська, и все вокруг станут счастливыми, если они найдут звезду. Но ему казалось, что счастье будет таким; все будут чувствовать себя так, как он чувствовал на крыше, и так же всем будет легко и свободно, и чего бы люди ни пожелали, все станет так, как им надо. И будет в доме настоящая мука, о которой часто говорит мать, и дед Антон закурит не самосад, а тонкую папироску, какую он курил до войны, покупая в сельпо, и найдется муж Марии Андреевны, и придет письмо от Ивана Антоновича.
Лека остановился, и у него оборвалось сердце, и нехороший комок подкатил к самому языку — в темноте гулко что-то захлюпало, затрепетало. Лека остолбенело, до боли в глазах вглядывался в темноту, и только красные искры мельтешили перед ним.
— Не бойсь, — сказала Нюська, взяв Леку за руку. — Это, поди-ка, тетерка. Аль глухарь…
Лека, сам того не замечая, крепко сжал Нюськину ладошку и долго не отпускал, все еще не в силах отойти от перепугу.
Потом они шли рядом, держась за руки, шли, переступая через сухие ветки, проваливаясь в неожиданные ямки, спотыкаясь о кочки, перелезая через упавшие деревья.
Лес то расступался, открывая поляну или большое поле, потом они вновь входили в чащу, шагая прямо, прямо и только прямо. На какой-то поляне, где было чуть посветлей, чем в лесу, они сели на кочки и достали еду. Ватрушки съели сразу же, и холодные картошины с Нюськиной горбушкой съели тоже. Осталась репа и морковка.
— Лека, — опросила Нюська, — а вдруг не найдем?
— Найдем! — сказал Лека. — Как же — не найдем… Да ты не бойся.
Потом они шли снова, и молчали, и говорили о пустяках и о школе, и снова молчали.
Страх перед лесом постепенно пропал, притупился. Может, потому, что они устали. Ноги у Леки болели, стертые этими проклятыми сапогами, — хотел лапти обуть, да забыл, когда торопились с крыши. Но он молчал и не жаловался, потому что жаловаться было нельзя.
Наконец они снова вошли в лес. Ели шевелили верхушками; там, над головой, шумел ветер. Лека вдруг остановился: вверху ничего не было видно — звезды исчезли.
— Смотри-ка, — сказал он Нюське.
— Тучи, — ответила она.
Они пошли скорее. Начался дождь. Лека с Нюськой постояли под елью, дожидаясь, когда он перейдет, но дождь не утихал, и скоро с веток на них закапало. Нюськин жакет набух и стал скользкий, как жаба. С подола Лекиного пальто тоже капало.
— Ну, пойдем, — сказал он, — все равно измокли.
Они почти побежали, натыкаясь на деревья, спотыкаясь, но все-таки стараясь бежать прямо, туда, где упала звезда. Брезентовые Лекины сапоги сразу промокли, и он шел будто босой, а в сапогах громко жулькала вода. Нюська дрожала, продрогшая насквозь.
Потом силы кончились, и они брели, еле передвигая ноги. Лес шумел, свистел, как разбойник, хлопал ветками, будто рукавицами. Ноги заплетались. Хотелось сесть куда попало и остаться тут, никуда больше не ходить.
Лека подумал о том, что найти звезду будет трудно, а может, и совсем невозможно. Лес ведь вон какой, вдруг они пройдут, а звезда останется в стороне. Или вдруг все это неправда, даже если и найдут они звезду: не принесет она никакого счастья, как Санькины сверчки…
От этих мыслей сразу стало невозможно идти, и Лека остановился. Но тут он подумал про отца, про красноармейцев. Ведь им бывает труднее; вон Мария Андреевна рассказывала, как и зимой, в стужу, и в самую распутицу весной и осенью бойцы сражаются с немцами. Их ранят, они истекают кровью, а все равно не сдаются и все равно побеждают.
— Не могу, — оказала Нюська и повалилась на землю.
Лека упал рядом, и они минуту лежали не шевелясь. Перед Лекой сразу поплыли круги и снова зеленые сверчки с рогами, как у жуков. Он вскочил, собрав остатки сил, и схватил за руку Нюську. Она не поднималась. Лека наклонился поближе к ней и понял, что она спит. Лека стал трясти ее, толкать во все стороны, и Нюська что-то невнятно пробормотала. Наконец ему удалось растолкать ее. Он расстегнул сумку и достал репу — последнее съедобное, что оставалось у них. Морковку Лека не считал.
Нюська, куснула репу и тут же снова задремала, но Лека легонько стукнул ее в бок. Нюська откусила еще. Съев репу, она будто ожила. Лека поставил ее на ноги, и они пошли дальше.
— Только не садиться! — повторял Лека. Он слышал это от кого-то из взрослых, что, если идешь и устал, никак нельзя садиться, невозможно, и поэтому повторял Нюське громко: — Только не садиться.
Он чувствовал, что теряет силы, и повторял эту фразу все громче и громче, чтобы слышала не только Нюська, которая спотыкалась рядом, а и сам он, сам.
Перед глазами все стояло лицо отца, и Леке казалось, что отец смотрит на него, смотрит и улыбается, будто подбадривает, чтобы Лека шел вперед, шел, не останавливался и вел за собой Нюську. Леку шатало, он уже ничего не боялся, все было безразлично, и только лицо отца да белая линия, прочертившая черное небо к высокой ели, оставались в голове.
Лека будто проваливался в темноту, а когда выплывал из нее, быстро всматривался в темноту, лихорадочно оглядываясь вокруг. Ведь должна же, должна найтись эта звезда, о которой говорила даже Мария Андреевна, должна во что бы то ни стало. Есть же на свете чудеса, так почему же не быть и этому?
Они шли еще неизвестно сколько, и вдруг Лека остановился. Усталость будто упала, как камень, который тащил на загривке. Лека пихнул кулаком Нюську, и она уставилась туда же, куда смотрел он.
Впереди, за частоколом деревьев, светился яркий голубой огонь. Лека и Нюська ничего не сказали друг другу. Они схватились за руки и помчались вперед, прямо к звезде, упавшей впереди, на поляне. Они бежали и уже не чувствовали, что по рукам и по лицам их больно хлещут ветки, они проваливались в ямки и оступались на каждом шагу, потому что смотрели только вперед — на долгожданный огонь, к которому они шли так долго и так далеко.
Лека с размаху вылетел на полянку и остановился как вкопанный. За спиной тяжело дышала Нюська.
На полянке, окруженной черными елями, горел костер. Дети, будто завороженные, подошли к огню. Вокруг никого не было. Лес, ночь, полянка и костер, разожженный неизвестно кем.
— Ну, — оказал им кто-то, — а вы откуда?
Они обернулись. Сзади стоял человек в брезентовом плаще. Вместо одной ноги у него торчала палка. Нюська боязливо прижалась к Леке.
— Что ж вы одни ночью-то, а? — спросил человек и подошел к костру, сел, протянув к огню свою липовую ногу.
Лека и Нюська молчали.
— Наверное, ищете что-то? — опять спросил человек и улыбнулся. — Да я вижу, вы неразговорчивые.
Лека зашевелился. Действительно, молчать было неудобно. Ведь не съест же их он; по лесу столько шли, а человека испугались. Лека вдруг решился.
— Дядя, — спросил он, — а тут звезда не падала, вы не видели?
— Звезда? — переспросил человек и на минуту задумался. — А-а, звезду видел.
Он достал из кармана кисет, завернул цигарку и задымил. Лека успел уже хорошенько его разглядеть. Лицо у человека было круглое, обыкновенное, ничем не приметное. Только вот морщинок много — и на лбу, и у носа, и у губ. В темноте, недалеко от костра, лежал мешок. Обыкновенный мешок, дорожный, зеленый; с таким же мешком отец на войну ушел.
