бесстыдства и безнаказанности.
Ей хотелось повернуться и уйти. Выдумать какую-нибудь отговорку, мол, встречалась по поручению органов опеки.
Но перед глазами стоял Коля — замерзший мальчишка в растоптанных ботинках, его испуганные глаза. И сознание, что Коля не успокоится. Понимание: ему надо пройти до конца свою дорогу, раз уже отправился по ней. Жизнь сама расставит ударения на важных словах и главных понятиях, безжалостно отбросив ничтожное. Что же делать: поиск истины порой означает разочарование.
— А теперь слушайте.
Пока она рассказывала о Коле — самое необходимое, без подробностей, — лицо его отца не менялось. Похоже, он истратил всю энергию своей воли на то, чтоб уследить за лицом.
Коля учился тогда в десятом, приближалось его семнадцатилетие, — она сказала об этом, как бы к этому и сводя весь разговор. Назвала день его рождения — отцу! Оставила телефон.
— Может быть, и следует вам встретиться, — сказала она, поворачиваясь.
Лицо Колиного родителя больше не интересовало ее. Для себя она прояснила все — и навсегда. Теперь оставался Коля, он сам.
Палкин — его фамилия — к Колиному семнадцатилетию объявился, теперь сам попросил свидания, был краток, потому что этот нынешний его поступок получался трусливо-стыдливым: отец боялся встречи с сыном. Впрочем, какой отец, какой сын? Принес двадцать рублей. И шоколадку. Сказал:
— Не решился купить подарок. Не знаю, что покупать.
Когда Вера Надеждовна передавала Коле деньги, ей больше всего хотелось молчать. Но она сказала то, что должна была сказать:
— Видишь, Коля, он все-таки хотел купить тебе подарок.
Палкин собирался с духом еще несколько месяцев. С духом? Вера Надеждовна не надеется на это. Он просто откладывал встречу, как всякий эгоист откладывает на потом дело, нужное кому-то, а не лично ему.
Однажды позвонил:
— Коля у вас? Дайте ему трубку!
Она повернулась к пареньку. Ну вот! Настал твой час, Коля. Ты сам к этому стремился.
Поднимается из-за стола, медленно, скрипит стулом, едва не опрокидывает его. Как тогда, в коридоре Дома, переступает нерешительно, лицо побелело — совсем полотняное.
Хриплым голосом произносит в трубку:
— Слушаю.
Потом одни междометия:
— Да… Да… Нет…
Наконец, фраза:
— Хорошо. Только я с товарищем.
Он частенько приходил с товарищами — то с Сережкой, то с Васей, то еще с кем-нибудь, в тот день был Василий, и они отправились вдвоем — хорошо, что вдвоем.
Коля как-то притих, спрятался в себя! Она его благословила:
— Ни пуха ни пера.
Он улыбнулся все такой же нерешительной улыбкой.
Вечером Вася вернулся один, сказал, что Колю Палкин оставил ночевать. Вера Надеждовна ни о чем не спрашивала: у Васи расспрашивать неприлично, а Коля, если захочет, скажет сам.
Коля вернулся утром ранехонько, ничего особенного не сказал и лишь в обед обратился к ней, по- детски наивно:
— Можно, я больше к Палкину не пойду?
Вот и все про отца. Весной, перед окончанием школы, из небытия явилась мать. Постояли друг перед другом — говорить было не о чем. Она сказала, что у нее есть другой ребенок, девочка, она замужем, живет далеко, в каком-то городке на Урале.
Нет, она не плакала и ничего особенного не сказала на прощанье. Зачем приезжала? Вера Надеждовна думает, для собственного облегчения. За семнадцать лет, возможно, она и думала о сыне, а теперь вот убедилась, можно и не думать: он совсем взрослый, государство вырастило и выучило его, не пропадет.
Не пропадет, конечно.
После десятилетки он устроился работать в почтовый вагон. Сутки в Москву, с ночевкой там, сутки — обратно. Потом два дня выходных, но он не бездельничает, работает в эти дни там же, на железнодорожном почтамте, грузит посылки. Не для того, чтобы подработать, хотя ему и это очень важно, начинает ведь жизнь с нуля, а для того, чтобы не бездельничать.
Первое время жил в общежитии. Интернат на прощание обеспечил кое-какими вещами, так, сущие пустяки: две простыни, одеяло, наволочка, кое-что из одежды. Ну вот, и в общежитии пропала одна дареная простыня.
Коля переживал. Пришел вечером, охает:
— Надо же, а? У нас в интернате и то никогда ничего не терялось! Это надо же!
Вера Надеждовна улыбалась, глядя на него, действительно, надо же — какой, в сущности, ребенок. И ни дня не жил в семье, в собственном, родном доме.
Сказала ему.
— Знаешь что, Коля, собирай-ка свои вещички и перебирайся к нам.
— Зачем? — удивился он.
— Жить.
Коля прописан теперь у нее. Живет дома. Из дома идет на работу, домой с работы возвращается.
Что же — как мечталось когда-то — в двухкомнатной квартире теперь появился сын? Сразу — взрослый?
Нет, этих мыслей нет ни у нее, ни у ее мужа, ни у Коли. Они живут как близкие и даже родные люди, но говорить об этом не приходит в голову: ведь не говорят же, в самом-то деле, о таком по-настоящему родные и близкие. Это подразумевается.
Вот так — очень просто и очень обыденно, без экзальтации, без высоких слов, Коля нашел свою родную семью.
И если уж употреблять слово «делать», искать доброту не благодушно-словесную, а действенную, то вся его история от нуля до двадцати — теперь ему стукнуло двадцать — и есть противостояние одиночеству и родительскому бесстыдству действенной доброты мудро поступающего человека.
Одно лишь уточнение: поступки Веры Надеждовны вытекают из ее знания, и еще прежде — из ее осознания положения вещей. Из того обстоятельства, что она не просто отбывает службу — пусть и в сложном, а все-таки детском учреждении, — а детям служит душой, сердцем, думает, страдает, и, переплавляя все это в себе, — поступает в соответствии с мерой справедливости, понятой и прочувствованной глубоко, человечно.
Как она относится к Коле?
Из всех определений мне хочется выбрать именно это: умно.
Умно относится. Видит его целиком, а видеть целиком, — для этого мало одной любви. Нужен ум. Нужен педагогический талант.
Главная Колина проблема — невысокий порог требовательности: к себе, к другим, к жизненной задаче и перспективе. Довольствоваться малым — вроде не такая уж плохая установка, особенно в сравнении с «вещизмом» и рвачеством, которого хватает. Но Колин минимализм граничит с аскетизмом, с «нестремлением» к норме.
Скажем, при разговоре о будущем он совершенно бескорыстно относится к собственной пользе, которая при углублении может, правда, выливаться в понятие выгоды. Но о пользе человеку думать не
