оказаться смыслом жизни и ее целью; да, вещи нужны, без них не обойтись, но это — хоть и красивые, и добротные, — но всего лишь вещи. Нет, все-таки вечна русская мудрость: по одежке встречают, по уму провожают.
Анализируя же вещизм юношеский, надо сказать следующее: это есть не что иное, как отсутствие сопротивляемости, если хотите, иммунитета, к временному общественному стереотипу, живучему только в условиях дефицита. Вещизм, к сожалению, болезнь взрослых, и детей заражают ею именно взрослые. Задача настоящего педагога в том-то и состоит, чтобы выработать в ребенке сопротивляемость этой инфекции.
Считаю такую задачу одной из сложнейших хотя бы уже потому, что большинство в окружении ребенка могут оказать внутреннее сопротивление самой этой идее. Ведь задача педагога — внушить ребенку идейность цели и смысла жизни, выбор большой и важной общественной идеи вопреки искусу более близкому, очень заманчивому и на первый взгляд совершенно безобидному. Да и всякий ли воспитатель способен деликатно углядеть, как, где и в какой ситуации джинсы и замшевая курточка на подростке — просто удобные и полезные вещи, а где и когда уже сами вещи руководят воспитанием ребенка.
Примеров приводить можно множество, ограничусь лишь одним. Семиклассник одной столичной школы — а таких семиклассников, как утверждает милиция, не так уж мало — открыл бизнес сначала в классе, потом в школе, затем в микрорайоне. Давал за трояк переписывать мальчишкам — да и девчонкам тоже — самые новомодные западные мелодии. Дома — магнитофон, целая дискотека, через спекулянтов раздобывал привозные диски по полторы сотни штука, с утра до ночи перезаписывал их на пленку и — пожалуйста — сколотил за год целый капитал.
Родители — по наивности — прохлопали свое чадо, хотя все видели: думали, у мальчика хобби, даже радовались — не бегает по улице, не хулиганит. Школа пропустила по невнимательности. Товарищи по классу лишь одобряли — всех интересовали новые записи, каждый вымаливал дома нужные трояки. А все вместе взрастили такой куст гнили, что хоть руками разводи.
Заработанные деньги надо было куда-то тратить. Юный бизнесмен часть своего капитала пускал на «развитие производства» — скупал новые диски, а часть — на одежду. Обрядился в суперджинсы, завел в седьмом классе отличный гардероб, стал франтом, признанным «вождем», человеком, который, по его же выражению, словно сын крупного капиталиста, с детства умеет зарабатывать деньги сам, научился делать бизнес. Отец у парнишки был самым обыкновенным конструктором, получал не бог весть какие деньги, и не один тяжкий разговор о ценностях жизни довелось ему выдержать с собственным сыном. А тот уже утвердился в общественном мнении не только класса, но и целого микрорайона своих сверстников, говорил с отцом нагло, упрекал того во многих грехах, среди которых «неумение жить» стояло на первом месте.
Ни отцовский ремень, ни восклицания учительницы, ни проработка на классном собрании — при общем подхихикиванье — не помогли, помогло — будем надеяться — горе: отцовский инфаркт.
Парень распродал диски и магнитофоны, сдал деньги матери, притих. Однако у меня нет уверенности, что подросток этот разубежден, что он разочаровался в своей цели жизни. Болезнь отца напугала его, заставила быть менее откровенным, более деликатным и, пожалуй, осторожным. Он запрятал, загнал глубоко в себя свою «философию».
Думаю — до поры, до времени…
Как видим, отсутствие иммунитета, сопротивляемости к вещизму, ажиотаж на дефиците, какого бы свойства он ни был, ведет по ступенькам вниз — сначала переакцентировка смысла и цели жизни, затем конкретнее — стяжательство, бесстыдство и выработанная ими ложная мораль.
В этой истории корыстолюбие сына оплатил по векселям отец собственным сердцем. Конечно, он же и пропустил духовную катастрофу ребенка. Пропустил не только он, но и мать, но и школьный учитель, и товарищи.
Нам следовало бы почаще говорить о расплате за такие пропуски. Безобидное вроде бы увлечение обернулось бизнесом, а потом и болью собственного отца. Но в рассуждениях о линии поведения, особенно в школе, учитель редко обращается к такой теме, как покой, здоровье и даже сама жизнь близких ребенку людей. А ведь такой разговор должен вестись, и вестись на высокой ноте подлинного гуманизма, когда в юном человеке надо разбудить такие важные струны духовности, как сострадание, как жалость, как непричинение зла матери и отцу, бабушке и деду, просто прохожему старику и встречному малышу. Путь к настоящему гуманизму лежит через любовь к ближнему, через заботу о нем, через линию поведения, оберегающую близких от неприятностей, которые может доставить ребенок. Его следует приучить думать о своих поступках, контролировать их, всегда и непременно учитывая ту боль и ту радость, которые они могут доставить — сперва близким, а затем и вообще людям.
Это ведет к главному — не к анализу уже совершенного поступка, а к анализу замысла. Дурной поступок, неверная линия поведения могут быть предвосхищены таким ясным, таким простым действием, если ребенок заранее критически подумает о возможных последствиях.
Последствия вещизма обнаруживаются не сразу, не определенно, они прикрыты флером псевдоуважительности.
Святой долг воспитателя, преодолевая сопротивление «общего мнения», педагогики неорганизованной части разомкнутого пространства и «переоценки ценностей», внушить ребенку иммунитет к вещизму.
8
Теперь, выделив из обширного круга людей, называемых воспитателями, только школьного педагога, коснемся еще одной важной — и деликатной — темы, имеющей безусловное значение, когда мы говорим о вещизме.
Оговорюсь: этот разговор касается прежде всего учителей молодых — педагог опытный даже частности испытал собственной судьбой, и, надо сказать, на его замечание молодой коллега отзывается порой все с той же ученической беспечностью и непониманием, какими в достатке владел он всего несколько лет назад на студенческой скамье или школьной парте.
Однако голых призывов и одних лишь восклицаний здесь недостаточно.
Приведем психологический этюд — конечно же, из жизни.
Главное действующее — а затем и страдающее — лицо — молодая учительница, выпускница института иностранных языков.
Место действия — школьный класс, школа, куда юная «француженка» приехала по распределению. Город, где находится школа, — крупный центр с миллионным населением.
Девушке — назовем ее Женей, Евгенией Степановной — по-настоящему повезло: после четвертого курса ее как отличницу отправили на стажировку во Францию, для совершенствования в языке, и она целых четыре месяца прожила в Париже, где кое-что и купила из одежды. Ничего сверхъестественного в гардеробе Жени не было, велики ли деньги у студентки, но брючный костюм, блузки и кофточки, модные джинсы, комбинезон, белое шелковое пальто и кое-какую мелочь она все-таки привезла.
Школа встретила ее приветливо, пожилая директриса, походившая на знаменитую артистку Гоголеву, была, как и все, добродушна, искренне восхищалась, что молоденькая учительница жила в Париже, выходит, язык знает не только по институтскому курсу, но еще и по жизни. Обе они — и директриса, и Женя — понравились друг другу, впрочем, Женя не могла не нравиться, даже женщинам. Тоненькая, как лозинка, с открытым доверчивым лицом и серыми глазами, она светилась обаянием.
Заметим, между прочим, что при знакомстве с директрисой Женя была одета, с ее точки зрения, изысканно — в клетчатую юбку и такой же жакет, под которым виднелась часть французской блузочки, какие там носят для деловых свиданий.
Наутро был первый урок. Женя уже давно и с волнением думала о том, как ей одеться. Она знала, ей достался девятый класс — не так уж намного она и старше этих девушек и мальчишек, приходить к ним в жакете было бы слишком чопорно, надо поскорее найти контакт, преодолеть расстояние, которое — это Женя знала из учебников — существует между столом учителя и партами. Этот барьер, пожалуй, главное, будет преодолен он, и все покатится как по маслу, знаний французского Жене не занимать. И, подумав, она
