решила приблизиться к классу. Натянула джинсики с широким кожаным поясом, туфельки на высоком каблучке, для праздничности — все-таки праздник! — ярко-алую блузку из ткани, похожей на шелк, но все- таки не из шелка — переливающейся при каждом движении, каждой складочкой по-новому отражающей свет — с нарядной вышивкой и кружевом на воротничке и пузырчатыми рукавами. Сверху, подумав, накинула джинсовую жилетку, вышитую цветами. Оглядела себя в зеркало: что ж, скромно, но нарядно, так можно пойти на институтскую лекцию, в музей или на званый вечер.
В учительской Женино появление произвело эффект взорвавшейся бомбы. Кто-то ахнул, кто-то охнул, кто-то проговорил: «Вот так и надо!» Но Женечка не слышала междометий и фраз. Просто уши заложило от волнения. Пожалуй, лишь одно лицо директрисы остановило ее внимание. Старуха подняла брови домиком, сжала губы в тоненькую полоску — то ли хотела что-то спросить, то ли рассмеяться.
Только потом Женя узнала, что директриса не решилась смутить ее своей репликой по поводу костюма: что бы ни сказала, уже поздно, переодеться девочка не сумеет, а настроение будет исковеркано, перед первым-то уроком!
Директриса промолчала, загремел звонок, они пошли по коридору, открыли дверь в класс, переступили порог, и Женя услышала некий странный звук — полувздох, полувосклицание. Без сомнения, очевидно было одно — это был вздох восторга, восклицание восхищения.
— Вот ваша новая учительница французского языка, — проговорила директриса строгим голосом, как бы уже одной интонацией расчищая Жене психологический плацдарм для наступления. — Ее зовут Евгения Степановна, — продолжала старуха и, бросив взгляд на Женю, решила оправдать ее наряд: — Год назад Евгения Степановна была на стажировке в Париже.
Новый вздох восторга пронесся над классом — теперь он был четче, как бы организованнее. К этому времени в голове у Жени прояснилось, она взяла себя в руки и чутким молодым слухом услышала, как чей- то мальчишеский голос прошептал:
— Эжени!
Это относилось к ней.
Эжени! Женя не знала — горевать ей или радоваться?
Толковая институтская методика и отличное знание языка, казалось бы, помогли ей взять класс в руки с самых первых шагов. Анализируя про себя свои уроки, она думала иногда с удивлением о том, что никакого барьера между столом учителя и партами не оказалось вовсе.
Ей все удавалось подозрительно легко для начинающей учительницы. И когда, готовясь к новому уроку, она меняла кофточки, ей и в голову не приходило, что тишина, выученные уроки и послушание означают пока что одно — восторг перед истинной француженкой, сошедшей в класс с рекламной картинки иностранного журнала.
А в классе, невидимое Жене, творилось вот что.
Еще до появления юной француженки кто-то из бойких мальчишек объявил:
— Ну и бабец сейчас видел! Супер-модерн!
Но даже эта реплика не уменьшила эффекта от Жениного появления. На первой же переменке после французского девчонки устроили первичное рецензирование:
— Это да!
— Фирма!
— Вот как мечтаю одеваться, девочки!
— А джинсики!
— А рукава!
— А туфли!
— А сама! — это уж с мальчишеской стороны, причем без всякой иронии.
И мальчишки и девчонки влюбились в новую учительницу, так бывает нередко — когда внешность и «упаковка» нравятся подросткам, а у Жени и содержание не отставало от внешних показателей.
Однако жизнь — суровая штука. Первое впечатление споткнулось о строгость новой «француженки». Ей стало казаться — и по справедливости, — что знания класса неглубоки: произношение отвратительное, правила грамматики забыты. Полетели первые двойки. В класс вползло похолодание.
У всякого настроения в любой группе бывает свой закоперщик. Он первым выразил мысль, готовую сорваться у многих. Закоперщиком была девочка — назовем ее Зиной.
Натура мстительная и острая на язык, после второй двойки, полученной там, где при прежней учительнице обошлось бы тройкой, Зина на перемене заявила:
— Подумаешь, фифа! Мне бы такое барахло, я бы выглядела не хуже.
Зина действительно была недурна собой, и многие в классе, особенно из травмированных двойками, задумчиво поглядев на Зину, молчаливо согласились с ней. А Зина ринулась в бой. К концу уроков, чуточку опоздав и запыхавшись, она шепнула по страшному секрету:
— Говорят, наша фифа — генеральская дочка. Ничего удивительного.
Вообще женский ум и какое-то внутреннее чутье раньше, чем мальчишек, готовят девочек к боям характера позиционного, к схваткам с улыбочкой, к сплетням и слухам на пустом месте. Может, это и не очень педагогичное замечание, согласен, но пока никто из психологов толком не объяснил природу возникновения женской нелюбви, основанной на зависти к тряпкам. Как это получается? Позавидовала — и возненавидела. Бывает, видимо, и так. Но в нашей истории Зина тоже как будто была влюблена поначалу в Женю. Выходит, однако, не была — за влюбленность она приняла удивление, впечатление, желание самой выглядеть как эта «француженка» с институтской скамьи.
Драмы не было — часто, как и любое другое инфекционное заболевание, вещизм носит стертые формы не проявленной до конца зависти.
Особенно — тут; как ни говори, а барьер между учителем и классом все-таки был, и ни Зина, ни ее другие сторонники и сторонницы, посплетничав после уроков и на переменах, поваляв учительницу в грязи, обсудив досыта ее гардероб, дальше этого — опасаясь барьера — все же не пошли.
Что касается Жени, то она была умной и тонко чувствующей девушкой. Перемену в настроении класса после первых же двоек она ощутила тотчас. Сразу заметила: взгляды, которые бросают на нее ученики и ученицы, из восторженных превращались в настороженные. А у Зины — в скептический.
Вначале Женя огорчилась — это была естественная реакция. Известно, однако, когда человек расстроен, он и одевается соответственно своему настроению. Женя оделась проще и неожиданно, даже с чувством облегчения, почувствовала себя естественнее: клетчатая юбка, тот самый жакет и простенькая блузка.
Потом, как-то само собой Жене подумалось, что становиться рядом со своими учениками — не такое уж бесспорное дело и, приходя в класс, она приходит даже не на институтскую лекцию, не говоря уж о концерте и званой вечеринке, где хоть не все знакомы друг с другом, так все равны.
И еще Женя заметила одну подробность: Зина, смотревшая раньше на нее с вызовом, теперь казалась слегка растерянной, что ли, чуточку удрученной. Когда Женя, помогая ей, спрашивала Зину на уроке, та не скрывала ироническую улыбку, не думала о чем-то щекочущем ее чувства, а яростно дралась за свою тройку.
Впрочем, тройки постепенно превратились в четверки. Женя, Евгения Степановна, была справедливой учительницей.
Однажды, спустя немалое время, директриса, когда они остались вдвоем, неожиданно спросила молодую учительницу:
— А где твои чудные кофточки? Ты что-то давно не надевала их?
Женя покраснела — вопрос застал врасплох. Но у них — молоденькой «француженки» и старой директрисы — сложились к той поре доверительные отношения, почти как у матери с дочкой, и Женя, вздохнув, откровенно спросила:
— Может, мне их сдать в комиссионку?
— Еще что! — возмутилась директриса.
— А что лучше, — спросила тогда Женя, — не иметь их или носить только за пределами школы? Ведь и на улице меня увидит Зина. Что она подумает, что скажет? В школе одевается, как все, а на улице — как хочет? Это правильно — быть разной в школе и на улице?
Старая директриса, похожая на добродушную Гоголеву, беззвучно смеялась.
