преподаватель этого университета.
На последней прямой Олег все же взбунтовался, как мог: бунт на коленях. Он сказал родителям:
— Я не собираюсь поступать в университет, где работает мой отец. Я хочу поступить в институт международных отношений.
Это было как шок. Но возражать трудно. В конце концов Олег выбрал чрезвычайно престижный институт, а кроме того, у него к тому времени был любимый предмет — английский. А это уже что-то. Но для страховки ему наняли репетитора по английскому.
Круг сужался. Центром круга родители назначили день, когда Олег станет студентом. И вот этот круг сужался — времени до институтских экзаменов оставалось все меньше.
Школьные экзамены Олег сдал вполне пристойно, получив за аттестат общую пятерку: сказалось, что в школе своей он учился десять лет без всяких переходов, родителей его учителя хорошо знали, семья считалась образцовой — родительское сверхзаботливое отношение к сыну, когда не только двойка беспокоит взрослых, и даже не тройка, а четверка вызывает звонок, визит, длительный разговор с учителем, заканчивающийся непременной просьбой — вызвать Олега немедленно, завтра же, если нет возможности, он останется после урока, но четверка должна быть заасфальтирована, как временная выбоина на дороге. Если эту выбоину оставить, любили повторять учителям Аркадий Андреевич и Светлана Петровна, — какой ухаб, провал в знаниях может она повлечь?
Что мог возразить учитель? Школа воевала с двойками, тут предлагалось исправить четверку. В душе какого учителя столь взыскательная требовательность родителей вызовет отрицание?
Олег поправлял четверку на пятерку. Даже если пятерку приходилось натягивать. Благой порыв следует поддержать, не так ли? К тому же всякая школа гордится своими отличниками.
Итак, школьные экзамены Олег сдал превосходно, и единственная четверка по алгебре не снизила общего балла. Светлана Петровна вздохнула было с некоторым, хоть и частичным, облегчением, но Аркадий Андреевич резко подкрутил в ней расшатавшиеся болты:
— Ты что, это лишь полпути, притом самые легкие, и не смей расслаблять Олега: ему предстоит взять главный барьер.
Круг сужался, и — справедливости ради надо сказать — родители явственно ощущали, что сужается он и для них. Любовь к сыну вполне естественно-оборачивалась повышенной ответственностью их самих, принятием на себя волнения, правда, чрезмерного, и до такой степени, что неясно было: вступительный экзамен приближается, и в худшем случае — непоступление в институт или суд, когда Олега то ли оправдают, то ли дадут долгий срок за полным отсутствием вины?
Желание счастья для собственного сына оборачивалось взвинчиванием — и не только его, но и самих себя. Взвинчивание это, неистовая лихорадка усиливались еще и тем, что никак не находилось дорожек к институту международных отношений. Ну хоть бы словечко кому замолвить, попросить, на колени стать, коли потребуется, — примите, сделайте милость, не ломайте судьбу нашему единственному сыну. Но, как на грех, знакомства и дружества Аркадия Андреевича касались лишь точных дисциплин, а какая в международном точность — разве на экономическом факультете, но Олег замахнулся на чистую дипломатию, а тут требовались историки, филологи, англичане.
Надо отдать должное, упорство отца оказалось серьезной силой. Используя некоторые связи знакомых своих знакомых, он все же пообщался с кем следует, кажется, в достойном такого дела месте, с отличными цыплятами табака и «Киндзмараули» в микроскопическом охотничьем зальчике ресторана «Баку» — но прошу без всяких подозрений: ничего гадкого не было, просто сказал о такой вот беде, о такой проблеме — сын хочет стать дипломатом, но известно, как трудно, даже отличнику, поступить в такой престижный вуз.
Уклончиво — как же иначе — в обтекаемых формах ему обещали приглядеть, присмотреть, постараться, но ясное дело: никаких гарантий быть не может, все зависит от Олега, от поступающего, от его знаний — если уж завалит, тут сам господь бог не в силах, и все такое.
Аркадий Андреевич кивал головой, сокрушался:
— Ну вот хочет дипломатом, нет чтоб куда в другое место.
И ловил себя на неожиданной мысли: а хочет ли Олег непременно в дипломаты-то? Сказал однажды, они не переубедили, так и пошло — международный, международный… Но так, чтобы Олег повторял это или рисовал им, родителям, картинки своей будущности, этого не было, нет. Странное дело: обычно, когда человек выпивает, голова его становится тяжелее, мысли туманнее, а тут, в охотничьем зальчике, с Аркадием Андреевичем все было наоборот: мысль оттачивалась, становилась острее.
«Да хочет ли Олег в дипломаты на самом-то деле? — думал он. — Ведь это, пожалуй, мы со Светланой захотели, схватились за первую его идею. В чем дело? Не захотел в университет, потому что я там? Обдурил нас? Но ради чего, коли родители желают добра?»
Какое-то смутное предчувствие терзало Аркадия Андреевича, и, впрягшись в дело, со всем возможным упорством педанта, он распалял себя возможностью провала. Из-за необъяснимого протеста, тихого бунта собственного сына!
Возможно ли?
Аркадий Андреевич вернулся из ресторана с твердым намерением выяснить правду. Вначале поговорил с женой.
С его точки зрения, она по-бабьи глупо стала округлять глаза и ужасаться странным предположениям мужа. Нет, Светлана порой действительно дурела от своей неуемной материнской любви, подумал он, решив с известной долей печали, что опять ему одному придется брать на себя всю ответственность за будущее сына.
Аркадий Андреевич глубоко вздохнул. Этому вздоху суждено стать решающим, в какой-то степени историческим — по крайней мере для судьбы Олега.
Полагаться больше было не на кого, и отец пошел к сыну на решающий разговор: до экзамена оставалось три дня.
Разговор шел целых три дня. С большими паузами, ясное дело, Олегу приходилось готовиться к экзаменам. Но даже три перерыва по двадцать минут, проведенных с упорным отцом, — и так в течение трех дней — могут слиться в один непрекращающийся монолог.
По крайней мере такое ощущение испытал Олег.
Аркадию Андреевичу казалось потом, что самые напряженные слова были произнесены вначале, когда выявилось, что он ошибся, что Олег не таит никаких тайных умыслов и действительно хочет быть дипломатом. Потом, по мнению Аркадия Андреевича, просто шли легкие, но впечатляющие рассуждения о смысле бытия. Это полезно любому человеку перед решающим испытанием.
Олегу все казалось иначе. Сначала выяснение какой-то глупости: действительно ли он хочет в международный. Он воспринял этот вопрос отца как последнюю попытку помочь ему отдать документы в университет, а там легче. Все остальные разговоры обернулись трехдневной пыткой. Ему казалось, отец все сказанное за долгие годы решил повторить в несколько дней.
Со стороны — это был сильнейший жим, последний, отчаянный прессинг, даже запугивание.
Он, например, врывался и говорил:
— Это катастрофа, катастрофа.
С ы н: Какая катастрофа?
О т е ц: Если ты не поступишь, это же катастрофа! Осенью заберут в армию, а через три года — начинай все сначала! Пирамида, возводимая нами столько лет, рухнет в один миг! Нет, ты представляешь, как надо собраться, в какой кулак сжать свою волю, энергию, знания, сообразительность.
Сына можно уберечь от отца, желающего ему зла.
Сына трудно уберечь от отца, желающего ему добра.
Олег ощущал, как обрывается сердце, когда на пороге возникает отец. Покрывался испариной, когда отец заводил свою нескончаемую речь. Бледнел, когда отец вскакивал со стула и принимался бегать по комнате, размахивая руками и требуя послушания.
Будущая, если он не поступит, жизнь казалась мрачной чернотой, судьба подводила его к краю крутого обрыва. Экзамен, конечно, дело необычное, даже страшное, но Олегу его будущий экзамен казался адовым огнем, судом, окончательным и бесповоротным решением участи.
Но любовь может ослепнуть в своей исступленности. Ни отец, ни мать не видели, как сжимается, как
