— Нет, девочки никакой нет. На месте старой почты давно уже больница стоит. Я, думаю, это от лукавого. Главное, мы поняли, кто убийца.
— А как же нашли могилку?
— О, это было настоящее чудо. Те люди в Москву уехали, я по делам в епархию. Приезжаю, бегут мои, Елизавета и Мария. Сестры, говорю, что стряслось? Обе криком кричат: «Могилка блаженного Петруши нашлась!» — «Да что вы такое говорите?!» А они плачут, что-то мне пытаются рассказать, а я ничего не понимаю. Так говорю, сестра Мария молчи, а ты, Елизавета, рассказывай все, только спокойно. Только вы уехали, говорит она, приходит к нам женщина, представилась сотрудницей местного краеведческого музея Ларисой. Рассказывает, что у них в музее начался ремонт, и они, сотрудники, весь день переносили вещи, экспонаты, документы. Лариса занималась именно документами. Одна пачка, другая… К вечеру, говорит, устала, — лестницы крутые, попробуй весь день походи вверх-вниз. И вот она идет с очередной пачкой бумаг и слышит, как их старший сотрудник, фамилию мы забыли, но он у них очень известный, окликает ее: «Лариса, душечка, у вас бумаги сыпятся». И подает ей листок. Она поблагодарила, взяла, а когда принесла пачку на место, глянула в листок, а там написано: «Могила Петруши», а чуть ниже рисунок. Вот и решила Лариса нам его показать. Мы уже и место это нашли. Кстати, Арсений Васильевич, не хотите посмотреть? Чем не сюжет для новой книги?
— Конечно, хочу.
— Я теперь его с собой все время ношу, — и матушка протянула писателю небольшой листок, явно вырванный когда-то из школьной тетради. Арсений Васильевич бережно принял его. Действительно, в верхней части была крупная надпись: «Могила Петруши», а внизу нарисована схема. Угадывалась река, рощица на противоположном берегу. Монастырь был обозначен большим крестом, кладбище несколькими маленькими, а могилка кружком, внутри которого была нарисована буква «П». Неожиданно писатель удивленно поднял брови и хмыкнул.
— Что такое? — заметила это матушка.
— Да так, показалось… Действительно, все четко. Так чья это бумага?
— Лев Борисович…
— Кто?
— Ну тот, известный энский краевед, который Ларису на лестнице окликнул, считает, что это бумага того самого милиционера, который умер от рака.
— Один из тех, кто хоронил блаженного?
— Да.
— Но ведь они все молчали. Разве не так?
— Молчать-то молчали, а совесть, видно, мучила. Лев Борисович вспомнил, что перед смертью милиционер тот несколько тетрадей своих воспоминаний передавал в музей. Наверное, в одной из тетрадей и был листок.
— Да, все логично. Я часто бываю в запасниках музея, там черт голову сломит.
— Арсений Васильевич! — матушка укоризненно посмотрела на писателя.
— Что такое? А, понимаю! Простите, больше не буду его упоминать. Выражение уж больно образное… Матушка, скажите, а что вы намерены делать дальше?
— Завтра еду к старцу Илие. Бог даст, благословит нам… Ладно, что об этом говорить? Завтра все видно и будет.
Но когда они шли от реки обратно в монастырь, женская натура матушки взяла свое. И она поведала о своих мечтах: перенести захоронение блаженного Петруши на территорию монастыря. Матушка даже место присмотрела — в нескольких шагах от единственного уцелевшего собора.
Над городом и обителью опускался вечер. Писатель любил эти выражения — «опускался вечер», «опускалась ночь». Как все-таки потрясающе образен русский язык! Кто видел, как в средних и северных наших широтах сгущаются сумерки — неслышно, тихо, даже как-то задумчиво, согласитесь, что более удачного выражения — «опускается вечер» трудно придумать. Матушка пошла по делам, которых у нее всегда было невпроворот, а Арсений Васильевич попросил разрешения побродить по кладбищу в одиночестве.
— Зачем спрашиваетесь? — даже обиделась матушка Евфалия, — здесь теперь ваш дом.
— Вы про кладбище? — улыбнулся писатель.
— Да ну вас! Вам бы все шуточки шутить. Я про монастырь наш.
— Извините, матушка. Просто иной раз без шутки жизнь совсем горькою становится…
— То-то и оно, — вздохнула монахиня, — всем хочется сладкого.
— А много сладкого — вредно. Ведь так?
— Все-таки вы неисправимы, Арсений Васильевич, матушка наконец-то не выдержала и улыбнулась. И мгновенно лицо ее преобразилось. Женщина будто помолодела.
— Стойте! — воскликнул Арсений Васильевич.
— Что такое?
— Улыбнитесь еще раз. Пожалуйста!
— Вы меня пугаете…
— Эх… У вас такая чудесная улыбка. Почему вы всегда нахмурены, сосредоточены?
— А чему радоваться, Арсений Васильевич? Узки врата спасения.
— Как чему? Тому, что Господь даровал нам эту жизнь, что терпит нас со всеми нашими грехами. Это я о себе, — оговорился он. — Что каждому из нас дано призвание и то, что мы делаем — нужно людям. Ведь это же здорово — быть кому-то нужным.
— Поэтому вы столько месяцев ничего не пишите…
— А потому что дурак. Неблагодарный дурак. Мне бы за каждый лишний день благодарить Бога, а я…
— Ну-ну, продолжайте, — матушка, не переставая улыбаться, смотрела прямо в глаза писателю, — мне нравится ход ваших мыслей.
— Так сказал же: неблагодарный дурак.
— Вот держите в себе это состояние, Арсений Васильевич. Будет уходить — вспомните эту минуту.
— Тогда и я вас прошу, матушка: не отпускайте.
— Кого?
— Улыбку.
— Что вы с ней ко мне привязались? Смотрите, а то рассержусь.
— Не рассердитесь, вы добрая. Просто я прошу вас быть такой, какая вы есть. Не надо соответствовать образу.
— Ну вы меня еще поучите.
— Почему бы и нет? Я же — дурак, только что сам признался в этом. А к нашему брату Господь особенно милостив.
— Опять смеетесь?
— Ничуть! Да и разве не у апостола Павла написано: «Радуйтесь!»
— Вот вы куда повернули… Ловки! У нас еще будет время об этом поговорить. Сейчас мне надо идти.
— А я с вашего позволения…
— Любите вы говорить, Арсений Васильевич. Какое позволение? Ну, конечно же, можно. Все можно.
Писатель остался один. А ведь матушка права, подумал он. «Любите вы говорить». Действительно, люблю. И чтобы слушали, затаив дыхание, тоже люблю. И вновь она права: «От избытка сердца уста молчат». Выходит — пустота в сердце?
Арсений Васильевич со вздохом опустился на скамью возле старого мраморного надгробия. Стало совсем темно, так что букв на нем он разобрать не мог. Да и важно ли это было сейчас? Ему вдруг показалось, что в его жизни уже были — и этот вечер, и это кладбище. И то, чем сейчас наполнялась его душа — тоже было. Разве это возможно? Но ведь было, было… Заречье? Но тогда, тридцать лет назад, в
