— Вы не правы, но мне… приятно.
— Как съездили?
— Как съездила? Не знаю.
— То есть? — удивился Арсений Васильевич.
— Что хотела — не получилось, но ведь все, что Бог не делает…
— Так значит, владыка..
— Да, не благословил. Велел все оставить, как есть.
— А как объяснил?
— Кто я такая, чтобы мне что-то объяснять?
— Человек.
— Наивный, вы, Арсений Васильевич. У нас же, как в армии — без послушания нельзя.
— Нет, это я как раз понимаю. Почему он не объяснил свое решение?
— Повторяю, не обязан он мне ничего объяснять. Значит, так надо.
Писатель хотел спросить: «Кому?», но сдержался. В самом деле, что он хотел еще услышать от матушки? С другой стороны… Ему было жаль матушку, чья мечта если и не рухнула, но в своем воплощении отодвинулась во времени на неопределенный срок, но в то же время в душе возникло чувство некоего удовлетворения решением епископа.
После трапезы Арсений Васильевич ушел к реке, на обрыв, как он сам стал называть это место. Там и нашла его матушка.
— Так и знала, что вы здесь, — сказала она и встала рядом. Вот так они простояли, молча, глядя вдаль, туда, где скрывалось солнце, чтобы до следующего утра отдать мир во власть темноте и мраку.
— Вы очень расстроились, матушка Евфалия? — нарушил наконец долгое молчание писатель.
— Да что вы! Если владыка сказал… — и вдруг осеклась, улыбнувшись виновато: «Простите! Зачем лукавлю? Конечно, расстроилась.
— Понимаю вас. Но я и сам…
Он хотел рассказать ей о своих сомнениях, но вдруг понял, что сейчас не самое лучшее время для этого. Матушка посмотрела на него:
— Почему не договариваете?
— Что? Я и сам такое переживал не раз.
Матушка улыбнулась:
— Теперь вы лукавите.
— Самую малость. Это хорошо.
— Что лукавите?
— Что вы улыбаться стали чаще… Вот увидите, все будет так как должно быть. Ведь у вас — мудрый владыка?
— Очень. И добрый. Я же вам не все сказала, когда приехала из епархии.
— Может, и не надо, а матушка?
Она же словно не услышала его:
— Сказал тихо, чтобы слышала только я: «Опять лошадей гонишь?» И я все поняла. А вы?
— Да вроде все понятно: торопитесь вы, а владыка предлагает переждать.
— Значит, не все. Помните, как мы с вами познакомились?
— Конечно. Меня друзья привели сюда. Зашел на час, а остался на три дня.
— Не пожалели?
— Нет, конечно. Я по приезде из Энска рассказ написал.
— «Молитесь за меня»?
— Он самый. Скажу честно — это мой любимый рассказ. Так ту историю мне вы и рассказали.
— Положим, вы и от себя кое-что присочинили.
— Так ведь без этого же нельзя — рассказ все-таки. Художественное, простите, произведение.
— Не оправдывайтесь. Мне рассказ нравится. Елизавете с Марией тоже.
— Простите, матушка, но вы же мне писали, что книгу с этим рассказом у вас кто-то взял и не вернул. По крайней мере, Елизаветы тогда не было в монастыре.
— Все просто. Действительно, книги с тех пор не видела, а рассказ наизусть помню.
Писатель недоверчиво посмотрел на собеседницу.
— Не верите?
— Почему… верю… Впрочем, тоже не буду лукавить: верю, но не очень.
— Тогда слушайте.
Матушка начала читать. Разумеется, книги перед ней не было, но и декламацией то, что слышал Арсений Васильевич называть бы не хотелось: настолько просто, безыскусно, но в то же время, душевно и проникновенно она произносила текст рассказа.
«Все, опоздала! — матушка Евгения, запыхавшаяся от быстрой ходьбы, тоскливо глядела на пустую привокзальную площадь города. До монастыря, где она была настоятельницей, больше двадцати километров. Автобус в ту сторону пойдёт только утром.
На автостанции матушке посочувствовали, но помочь ничем не смогли. Она уже внутренне приготовилась к тому, что придется заночевать в городе, как в дверях автостанции её чуть не сшибла женщина, устремившаяся к окошку диспетчера.
— Люська! Люська, черт тебя дери! Уснула что ли? — Матушка Евгения при слове «черт» быстро перекрестилась и повнимательнее посмотрела на кричащую. Той было под сорок, потертые, видавшие виды джинсы, сарая куртка. Окошко отворилось. Женщина-диспетчер, тем же спокойным тоном, каким она минуту назад разговаривала с монахиней, ответила:
— Ну что ты кричишь? Вечно как угорелая носишься. Давай бумаги.
— Не ворчи. Просто домой скорей хочется.
Тут только матушка Евгения поняла, что эта женщина — водитель такси. Её серая «Волга» стояла у самого входа в автостанцию. У монахини затеплилась надежда. И хотя ни внешний вид женщины, ни её манеры матушке не понравились, «Волга» была для настоятельницы последним шансом добраться затемно до монастыря.
— Простите, — окликнула она садившуюся в машину таксистку. — Вы ещё работаете? — матушка сделала вид, что не слышала разговора женщины с диспетчером.
— Отработала уже. Сейчас машину в парк поставлю — и домой, — ответила та.
— Видите ли, я в городе по делам была, и вот… опоздала на последний автобус.
— Да, до монастыря далековато, — в голосе женщины прозвучало искреннее сочувствие. Она на мгновение задумалась, а потом, словно приняв решение, махнула рукой:
— Ладно, мои оглоеды без меня поужинают. Садитесь, поедем.
— А сколько это будет стоить? — робко спросила матушка.
— Поехали, говорю. Там видно будет.
Долгие северные сумерки уже затемнили окрестные поля. Машина ехала по пустынной дороге. Таксистка включила музыку. Прислушавшись к тому, что поет певица, матушка перекрестилась ещё раз.
— Выключить? — улыбнувшись, спросила водитель.
— Если можно, пожалуйста.
— Всё правильно. Вам лучше такие песни не слушать. А мне, честно говоря, нравится. Жизненно.
— Мне это трудно понять, — вздохнула матушка. Ещё пять минут назад она радовалась тому, что всё так хорошо закончилось, а сейчас уже искренне скорбела, думая о таксистке.
— Вы меня простите, — обратилась монахиня к женщине, — как вас зовут?
— Анна.
— А по отчеству?
— Да какое там отчество, мы же шоферня. Начальника гаража по — отчеству зовём, остальных по именам.
— И что, с вами одни мужчины работают?
— Почему? Диспетчеры, бухгалтерия, — начала перечислять Анна, но потом, словно поняв подтекст вопроса, засмеялась:
