слушать, так она к этому отнеслась абсолютно серьезно. По дороге из Вязового в Мареевку отчиталась об услышанном в вагоне, а когда более-менее на новом месте прибрались, достала толковый словарь. Смотрю, выписывает слова: золовка, шурин, деверь, свояченица… Давай, говорю, все тебе объясню. Нет, отвечает, я сама… Маша вообще держится молодцом. В дороге оказалась хорошим товарищем. Уставала, но не ныла. Думаю, мы с ней славно будем в Мареевке жить. Девочка она не по годам думающая, немного, правда, книжная. А в ее книгах всего два цвета — белый и черный. Даже к лучшему, что она сменила обстановку: пусть жизнь увидит не только из окна дома № 1 по улице Льва Толстого в Сердобольске. Ученица она хорошая. И значит, у меня еще будет возможность рассказать ей то, о чем никому никогда не говорил. Потому что у Маши кроме ума есть еще одно редкое свойство: при всей своей подростковой категоричности она хочет понять другого человека… Какими глазами смотрела на меня дочь в привокзальном буфете, когда я пил портвейн! И это после разговоров о Пушкине! Да, придет время и я расскажу Маше о своем одиночестве в юности, о скитаниях по России, где доброе слово и участие я находил, общаясь с простыми людьми, в том числе и в таких вот буфетах. Маша пока еще не умеет отделять в человеке несущественное от главного. Для нее те, кто плохо одет и пьют портвейн, закусывая его дешевыми котлетами, плохи уже потому, что такими, по ее разумению, хорошие люди быть не должны. Но, надеюсь, я сумею донести до дочери выстраданную мной истину: пытаться построить окружающий нас мир по придуманным нами законам — напрасная трата времени. Однажды этот мир разрушится и мы окажемся на его обломках. Такой вот парадокс, и задача человека состоит как раз в том, чтобы просто жить в этом мире. Тихо, бесшумно, так, чтобы каждый мог слышать биение собственного сердца. Парадокс… С какого-то времени это слово стало для меня почти волшебным… через парадокс я смог понять, насколько гармоничен и правилен наш Божий мир. Для меня парадокс — это возможность бороться с человеческой логикой — самонадеянной и глупой, ибо, ставя себя в центр мира, человек обязательно забудет о Боге… Я говорю о логике, отчаянно пытающейся выжить внутри меня самого. Понимаю, что кому-то мои слова покажутся сумбурными и несуразными, но — вот вам и еще один парадокс, хорошо высказанный когда-то Тютчевым: «мысль изреченная есть ложь». А потому мне осталось умолкнуть и заняться другими делами, коих у нас с Машей немерено. Кстати, когда она в конце концов легла в постель, то, сама не подозревая об этом, выдала мне еще один парадокс: — Папа, ты не замечал такой странности: все говорят, что надо только сильно захотеть — и все обязательно сбудется. А по-моему, наоборот: то, чего тебе хочется очень-очень сильно, — или не сбывается…
— Или оказывается тебе совсем ни к чему. И ты думаешь, а стоило ли это вообще желать?
— Папа, а откуда…
— Но мы же с тобой…
— Одной крови…
— Ты…
— И я.
Мы оба рассмеялись. Правда, немного устало. Слава Богу, пока все шло нормально. Завтра спрошу у Маши, почему она думала об этой странности. Вот, кстати, для нее — отличная замена слову «парадокс». Пусть будет странность.
Глава 6. 1. Утром я напомнил Маше о ее вчерашних словах. Она сначала не хотела говорить, но в конце концов уступила моему последнему аргументу: — Мы должны доверять друг другу.
— Я просто не хотела тебя огорчать.
— Даю слово, что не огорчусь и приму твои слова спокойно.
Маша на секунду задумалась, затем сказала: — Понимаешь, папа, странно как-то. Когда приехали — вроде все нормально было. И Мареевка понравилась. Ты правду рассказывал: очень все кругом красиво. Но вот когда мы здесь впервые ночевали…
— Ну, говори.
— Я и говорю… Обратно мне в Сердобольск захотелось. Там все…
— Родное и близкое?
— Да. И я даже поплакала немножко.
— Вот я толстокожий! Спал как убитый — ничего не слышал.
— А я старалась тихонько плакать.
— Тихонько… Ох, маленькая моя! — И я обнял дочь. — Вот увидишь, еще день, другой — и ты начнешь привыкать к новому месту. Так всегда бывает.
— И с тобой так было?
— Конечно. Я же много раз из дома уезжал. Сначала из отцовского, затем от вас с мамой. Нет, скучать ты будешь по-прежнему, но острота переживания пройдет. А потом даже будешь удивляться, когда по нескольку дней кряду не вспомнишь о Сердобольске. — Я говорил все это, взяв дочь за плечи. — Ты веришь мне?
— Да, папа. Но…
— Что-то еще случилось?
— Вроде бы и не случилось… — Маша словно сомневалась, стоит ли мне говорить об этом. — Помнишь, когда ты в Вязовом дорогу на Мареевку спрашивал?
— Помню.
— Это были мужчина и женщина. С мужчиной ты говорил, а женщина чуть прошла вперед, а потом остановилась и стала дожидаться конца вашего разговора. Помнишь?
— Маша, к чему такие подробности? Разумеется, я все это помню.
— Так вот, когда женщина услышала, что мы в Мареевке жить будем…
— Слушай, дочка, тебе надо страшные сказки рассказывать… Что же та женщина сказала? Ты ведь об этом хотела мне рассказать?
Маша кивнула. — Об этом. Она как-то странно посмотрела на меня, а потом чуть слышно сказала: «Сидели бы вы лучше дома».
— И все?
— Все. Папа, мы договорились доверять друг другу. Я знаю, ты тоже что-то странное о Мареевке слышал.
— Знаешь, Маша, я хотел сейчас отшутиться, мол, не в настроении та тетя была. Но еще когда я жил в Любимовске, мне доводилось от Сергия Иоанновича услышать такую фразу о Мареевке: «Место живописное, слава дурная». А вчера, когда я ходил в сельсовет…
