библиотеки, архива.
Учитель строго следил за бытом ученика. В. Н. Перетц запрещал, например, своим ученикам жениться «слишком рано», предполагая, что женитьба помешает ученику в его научных занятиях. С женитьбой ученика В. Н. Перетца — С. Д. Балухатого была целая трагикомическая эпопея. С. Д. Балухатый, чтобы жениться, бежал даже от В. Н. Перетца в Тверь.
Ученики жили с руководителями на даче, принимали участие во всех семейных событиях, но… попасть в ученики было очень трудно.
Я помню, как на первом курсе я искал Семинарий В. Н. Перетца по всем аудиториям, не нашел, а когда узнал, что Семинарий собирается на дому, не нашел — кто бы меня туда мог рекомендовать. В конце концов я пошел на занятия члена-корреспондента Дмитрия Ивановича Абрамовича и этим был очень доволен.
Варвара Павловна взяла все самое лучшее от старой системы и все лучшее от новой. Вернее, она приняла новую систему аспирантуры — с ее планами, сроками, отчетами, экзаменами, но вложила в эту программу свою человечность, заботливость, глубоко личное отношение к ученикам и требовала от аспирантов верности, преданности науке, честности.
Важны следующие черты в преподавательской деятельности Варвары Павловны.
Она интересовалась не только выполнением плановой аспирантской работы, но всеми работами, которые вел аспирант — его лекциями или уроками, популярными статьями, различными заработками.
Она следила за тем, что может быть названо «вкусом» в работе аспиранта и даже в его одежде, за его убеждениями, его отношением к изучаемому им предмету и т. д. Она была не только «руководителем» аспиранта, но в широком смысле и его воспитателем.
Однажды, узнав, что ее аспирант пишет работу на «заезженную», истрепанную, но выгодную тему, она отвернулась в сторону и сказала при всех: «Какая пошлость!» — о теме. Охота заниматься «заработками» на таких темах у аспиранта была отбита раз и навсегда.
Когда в одном вопросе другой ее ученик переметнулся на другую точку зрения, чтобы стать популярным, — она не простила ему до конца жизни.
В научной работе Варвара Павловна любила не эффектность выводов, а основательность, эрудированность, т. е. красоту доказательств. Она стремилась внушать это и своим ученикам. Предпочтение обоснованности выводов их эффектности отличает настоящего ученого от легкомысленного. Варвара Павловна очень это умела различать в научных работниках и никогда не прощала легкомысленности в научных работах, погони за дешевым успехом.
Науку она ставила очень высоко. И это ее собственное отношение к науке больше всего помогало ей быть подлинным организатором науки. Она соединяла в себе «оба полы сего времени» — лучшее прошлое и огромные перспективы настоящего.
Она стремилась установить мост между прошлым и будущим, не растерять лучшее в традициях прошлого, соединить в своем лице две формации ученых и передать прошлое в заботливые руки будущего.
Н. Н. Воронин
Мы учились с Н. Н. Ворониным на Факультете Общественных наук Ленинградского университета одновременно — в 1923–1928 гг., но на разных отделениях: я на Этнолого-лингвистическом, а он на Общественно-педагогическом. Мы не были знакомы. Познакомился я с ним много лет спустя.
В конце тридцатых годов началась работа над «Историей культуры древней Руси». Возглавлял эту работу фактически один Николай Николаевич в Институте археологии Академии наук. Не помню, как этот институт точно назывался: придумывали тогда названия довольно вычурные.
Однажды в Отделе древнерусской литературы Пушкинского Дома я заметил разговаривающего с Варварой Павловной Адриановой-Перетц крупного и красивого человека в шубе с бобровым воротником (не могу вспомнить, почему он был в шубе в помещении. Может быть, испортилось отопление?). Оказалось, что он пришел предложить Варваре Павловне написать главу о русской литературе домонгольского периода для первого тома. Варвара Павловна отказалась и предложила меня. Уговорила Николая Николаевича, а меня и не надо было уговаривать. Предложение было для меня большой честью. У меня и работ еще не было, и не был я известен никому.
Трудился над этой главой я с большим усердием. Отделывал стиль: понимал, что эта глава поможет мне занять положение в науке.
Я читал свою главу в Отделе древнерусской литературы, а потом на заседании, посвященном «Истории культуры древней Руси» в Институте археологии. Встречена моя глава была очень хорошо. Принята была без поправок. И меня стали приглашать на заседания отдела, в котором работал Н. Н. Воронин. А когда весной 1942 г. меня стали высылать из Ленинграда вместе с семьей (из блокированного Ленинграда!), мне дали в дорогу справку, что я работаю в Институте археологии — на всякий случай, хотя Н. Н. Воронин ушел добровольцем в армию, подорвался на мине около Стрельны, лишился нескольких пальцев на ноге и был вывезен вместе с другими ранеными в Москву.
Когда я приезжал из Казани, куда был эвакуирован, в Москву, я всегда заходил к нему на Серпов переулок, где он обитал у своей новой жены Екатерины Ивановны. Комнатка была малюсенькая и вся заставленная книгами, а впоследствии она стала еще меньше, когда пришлось встроить ванну частично в комнату Н. Н. Нас особенно сближало общее горе всей страны: уничтожение памятников русской культуры: с одной стороны, немцами, с другой — нашими же властями. Николаю Николаевичу первому удалось тогда напечатать статью с большим перечислением памятников, уничтоженных в Москве за годы советской власти. Нам казалось это большим успехом, но за успехом последовало запрещение такого рода статей в прессе… Помню, что в начале 50-х гг. Н. Н. приезжал в Ленинград и перевозил книги в Москву. Его большая ленинградская комната, которую он должен был отдать, помещалась в здании Министерства двора рядом с Эрмитажным театром и имела большие окна с зеркальным стеклом, выходившие на Неву. Вид был умопомрачительный по красоте. У Николая Николаевича была замечательная подборка книг, брошюр, проспектов, открыток по древнерусским памятникам. Эту часть библиотеки я взялся переправлять почтой. К великому несчастью и огорчению нас обоих, часть этой литературы, отправляемой мной бандеролями по почте, пропала. Что было делать: кто-то на почте, видимо, тоже интересовался этой литературой.
Потом мы вместе с Николаем Николаевичем много занимались открытием Музея древнерусского искусства имени Андрея Рублева. Писали обращения, статьи, всячески поддерживали Наталию Алексеевну Демину, Ирину Александровну Васильеву (в замужестве Иванову) и, конечно, Давида Ильича Арсенишвили. Время было хлопотливое, наши статьи в защиту памятников то отказывались печатать, то сокращали в самых важных местах, то печатали с опозданием, когда памятник оказывался уже взорван. Помню, что много мы писали по поводу Пятницкой церкви в Чернигове, других памятников на Украине, в России, в Белоруссии. Беспокоились, расстраивались. Помню такой случай. Н. Н. Воронину предложили поехать вместе с группой архитекторов и искусствоведов в Италию. Тогда посещения Италии были чрезвычайной редкостью. Н. Н. отказался. Он сказал: я не смогу смотреть на ухоженные памятники, видеть заботу о них, когда наши памятники в таком загоне. Как я его ни уговаривал — он не согласился.
А потом я уже возлагал венок на его могиле почетного гражданина Владимира в его родном городе, смотрел дом, в котором прошло его детство, вспоминал рассказы. В нем была кавказская кровь, в нем была кавказская привязанность к своим родным местам, кавказская верность своим друзьям. Я лишился своего самого большого друга. Он писал стихи, любил птиц, был очень красив и прямодушен.
Поездка на Соловки в 1966 г.
Пребывание на Соловках было для меня всю жизнь самым значительным периодом жизни. Естественно, что меня постоянно интересовала судьба людей, с которыми я там встречался, да и судьба
