— И все равно, Дуремар, ничегошеньки ты не понял.
— Неужели? И что же я не понял, убивец депутатов?
— Подумай, если успеешь?
— Чудесно! Ему осталось жизни с гулькин нос, а он вякает.
— Это ты решил — сколько мне осталось? Я же говорю, что ничего ты не понял, Дуремар.
— Не называй меня так…
— Хорошо, не буду. Озабоченный у телефона — лучше? так тебя Лиза называла.
— Ах ты… — и Львовский схватился за ружье.
— Не запутался из какого стрелять, скунс?
Все это Сидорин произносил с холодной презрительной улыбкой, словно специально провоцируя Львовского на решительные действия. Но тот растерялся. Может, он ожидал, что Асинкрит будет вести себя по-другому? Но кто теперь узнает об этом? Из-за кустов ирги серой молнией бросилась на спину Григорию Александровичу Алиса. Право слово, это трудно описать, поскольку, произошло все в одну секунду: вот Львовский поднимает ружье, вот с глухим рыком невесть откуда взявшаяся волчица прыгает ему на спину. Сидорин не слышал ни хруста костей, ни зубного скрежета, только голова убийцы родителей Лизоньки и Исаева как-то неестественно дернулась на бок.
Асинкрит удивленно посмотрел на волчицу.
— Ну, ты даешь, Алиса. Вернулась? Теперь тебе отсюда трудно будет выбраться. Впрочем, где наша не пропадала?
Потом посмотрел на бездыханное тело Львовского.
— Все, Григорий Александрович, занавес! Спектакль закончился. Обошлись без прощального монолога.
Сзади кто-то громко кашлянул. Алиса бросилась к подошедшему человеку в ноги, радостно, словно собака, виляя хвостом.
Это был Петрович.
Мужчины молча обнялись, а затем долго-долго смотрели друг на друга. Не забыл меня, Петрович?
— Кто бы спрашивал! Я-то ничего не забыл.
— Извини, но так вот случилось. Потерпи, скоро обо всем расскажу.
Затем Сидорин подошел к телу Исаева.
— Бедняга.
— Я все видел, — откликнулся Федулаев.
— А помешать не мог?
— Нет. Потом стал вот за этим следить…
— Алиса… Кто бы мог подумать?
— Я сам не ожидал. Надо же, не забыла она тебя.
— Поверишь, Петрович, — Сидорин вдруг грустно улыбнулся, — вот этот человек, Исаев, мне перед смертью стихи читал.
— Пушкина?
— Нет, Георгия Иванова.
— Тоже хороший поэт? Ты мне его не читал.
— Хочешь, сейчас прочту.
Старик кивнул — с тех пор, как они расстались с Асинкритом, никто не читал ему стихов.
…От этой картины веяло каким-то сюром. Два бездыханных тела на снегу, волчица, переводящая преданные глаза с одного говорящего на другого. Потом молодой стал читать стихи, а пожилой внимательно слушал его. Нет, они не были циниками. Просто тот, кого звали Петрович, слишком много повидал в жизни, чтобы удивляться чему-нибудь, а молодой знал, что две души сейчас предстают перед другим Судией, справедливым и беспристрастным, милосердным и суровым, каким бывает любящий отец. И нет ничего зазорного в том, чтобы проводить их стихами.
— Теперь я понимаю, Асинкрит, почему ты мне вчера про Пушкина стихи читал, — сказал Петрович. В зимнем домике остались всего три человека — они с Сидориным, да Большаков, который сшибал стресс чудовищной долей алкоголя. Разъехались гости, уехали сотрудники милиции, взявшие показания у свидетелей, главным из которых был Федулаев. Его изрядно помучили вопросами, но картина в общем-то с самого начала выглядела ясной, тем более, что Львовский находился в розыске. А волчица… зверь он и в Африке зверь…
— А я понимаю, почему со мной все это случилось… Надо же, пожалел, что человеком на свет родился.
Сидорин замолчал. Молчал и старик. Где-то в другой комнате пьяно бормотал Кирюха:
— Помните, крепость волка удивительна. Ни медведь, ни лось не отличаются такой жизнеспособностью…
— О чем молчишь, Васильич? — спросил наконец Федулаев.
— О многом. О двух Лизах — я тебе о них рассказывал, об Исаеве, Львовском. О тебе. О своих снах. Помнишь, почему я от тебя уехал?
— Ты особо не объяснял. Собрался — и уехал.
— Сон мне приснился. На огромном поле идет концерт. Я среди слушателей. Какие-то ансамбли, певцы. И мне так хорошо. Слева, справа, спереди — незнакомые люди, но они мне все — братья и сестры. И мы все поем, вслед за каким-то человеком на сцене.
А потом вдруг все исчезло. Певцы, сцена, зрители. Мне стало страшно, я не знаю, куда идти. И вдруг слышу, как тонкий детский голосок выводит:
