– Ты, Кензи, так не шути.
Я хотел было развить эту тему, но вспомнил, что дразнить Буббу – это наилучший и самый быстрый способ научиться летать. Потому я промолчал и продолжал возиться с галстуком.
Бубба – абсолютный ходячий анахронизм: он ненавидит все и вся, за исключением Энджи и меня, но, в отличие от большинства людей с подобными наклонностями, не тратит времени на размышления об этом. Он не пишет писем в газету или президенту, не создает партий и движений, не устраивает маршей протеста, и ненавидеть для него – столь же естественно, как дышать или хлопнуть двойное виски. Бубба наделен самодостаточностью исправного карбюратора, а на окружающих внимания обращает, пожалуй, еще меньше – до тех пор, пока они не встанут у него на пути. В этом почти двухметровом теле содержится больше центнера чистого адреналина, немотивированной злобы и готовности пристрелить любого, кто хотя бы моргнет в мою сторону не должным образом.
Я предпочитаю не вдумываться в причины этой преданности. Что же касается Энджи, Бубба однажды всерьез собрался оборвать Филу руки-ноги, а потом вставить их снова, но задом наперед. С трудом нам удалось отговорить его от этой затеи. Мы пообещали, что когда-нибудь сами займемся этим, но сначала непременно позвоним ему. Он смягчился и уступил, обозвав нас, правда, бесхребетными слюнтяями и другими нелестными словами. Слава богу, заговор с целью убийства при отягчающих обстоятельствах больше уже не висел над нашими головами.
На взгляд Буббы, мир устроен просто, а если что-нибудь в нем начинает доставать или напрягать тебя – устрани это, не особенно заботясь о выборе адекватных средств.
Сейчас он полез в карман своего джинсового пиджака и, выудив оттуда два пистолета, швырнул их на кровать.
– Извини, что с опозданием.
– Пустяки, – ответил я.
– Я раздобыл кое-какие ракеты, которые тебе могут понадобиться.
Немного ослабив после этих его слов узел галстука, я вновь обрел возможность дышать нормально.
– Ракеты?!
– Ракеты. Несколько стингеров быстренько уймут этих ребятишек.
– Видишь ли, Бубба, – очень медленно произнес я. – Вместе с ребятишками стингеры разнесут еще полквартала.
На мгновение он призадумался, а потом осведомился:
– Не пойму, к чему ты клонишь. – Закинув руки за голову, он растянулся на кровати. – Так берешь или нет?
– Может быть, попозже.
Бубба кивнул:
– Ну и ладно. – Потом опять полез во внутренний карман. Я ожидал появления противотанкового орудия или нескольких ятаганов, но на кровать были выложены четыре гранаты. – На всякий случай.
– Ага, – ответствовал я с понимающим видом. – Вот это может пригодиться.
– Правильно мыслишь, – сказал он и поднялся. – За стволы не дорого тебе?
Поглядев на него в зеркало, я кивнул:
– Если надо, я могу заплатить сегодня ближе к вечеру.
– Не надо. Я знаю, где ты живешь. – Он улыбнулся, а улыбка у Буббы такая, что может на месяц лишить человека сна. – Если что будет нужно, только скажи – днем, ночью, это все равно. – В дверях он задержался. – Пиво скоро будем пить?
– В самое ближайшее время.
– Славно.
Он помахал на прощание и вышел, а я остался с тем чувством, которое неизменно возникало у меня после его ухода, – на этот раз пронесло, не взорвалось.
Покончив с галстуком, я подошел к кровати. Между гранатами лежали два ствола – «смит-вессон» 38-го калибра и никелированный девятимиллиметровый браунинг. Его я, надев пиджак, сунул в кобуру под мышку, а «смит» спрятал в боковой карман. Потом полюбовался на свое отражение – отеки на лице сошли, и губы почти зажили. Фонарь на скуле пожелтел, ссадины потеряли первозданную алость и стали розовыми. Не то чтобы глаз не оторвать, но и на участника конкурса «Человек-слон» я уже не был похож. Можно появиться на людях и не опасаться, что в тебя будут тыкать пальцем и хихикать. А на тот случай, если кто осмелится, имелось верное средство – стрелять на поражение.
Я поглядел на гранаты, решительно не представляя себе, как с ними обращаться. Крепло опасение, что, как только я закрою за собой дверь, они скатятся с кровати и разнесут все здание. И потому я бережно взял их и положил в холодильник. Пусть тот, кто вломится ко мне с целью похищения пива, знает – люди здесь живут серьезные.
Когда я подъехал, Энджи сидела на ступеньках своего крыльца. На ней была белая блузка и черные, суживающиеся книзу брюки. Она-то, в отличие от меня, выглядела первоклассно, но я ей об этом не сказал.
Она влезла в машину, и довольно долго мы ехали, не произнося ни слова. Я специально поставил кассету с записями Визжащего Джея Хоукинса, но моя спутница лишь вздрогнула – и больше ничего, хотя любит его так же сильно, как когда ее называют «цыпочка». Она продолжала курить и так внимательно вглядываться в проносившийся за окном Дорчестер, словно только что эмигрировала сюда.
Когда въехали в Маттапан, кассета кончилась, и я сказал:
– Обожаю его. Сейчас перемотаю, послушаем еще раз. Век бы слушал.
