не приваживали новых населыциков. Снег поскрипывал и покряхтывал под ногами, морозный воздух заиливал ноздри, сбивал дыхание. Призрачно было на воле, странно и чудно, все заколело вокруг, таинственно замрело и замерло навеки в желанном глубоком сне и уже не чаяло очнуться.
Зулус остановился напротив кладбища, низко поклонился и, содрав шапку, осенил себя крестом. Дышал он рывками, запаленно. Лицо стало черным, как головешка, лишь под луною льдисто белела голова. Федор хлюпнул, шваркнул носом, и я понял, что мужик плачет. Мне стало неудобно подглядывать за чужим горем, и я неторопливо двинулся к выселкам, отбивая пятки о череп дороги. Зулус скоро догнал, дыхнул на меня перегаром и свежим куревом. Он шагал крупно, широкой тенью перекрывая мне путь, как шлагбаумом, легкий засиверок относил клубы ядовитого дыма встречь, и мне невольно приходилось отворачивать лицо. Горечь от неприятного мне табака скребла горло, будто наждаком, и я раздражался, переносил неприязнь и на валкую ходьбу Федора, на его военную отмашку руками, привычку чадить, не замечая никого возле, и на клокочущий в груди мокрый сип, которого раньше не наблюдалось.
– Не рви сердце-то... – сказал я. – Что делать... Все там будем в свой черед...
Зулус уловил жесткость в голосе и отрубил с надсадою:
– Кто-то в свой срок, а иные досрочно... Ты разве знаешь, каково хоронить дочь? А... Откуда тебе знать. – Федор отщелкнул окурок и тут же выбил из пачки свежую сигарету.
– Бросай курить! Табак задушит...
– Уже все равно, – и добавил равнодушно, с веселой обреченностью: – Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет... Ты, конечно, до ста лет собрался жить? До ста-а... Будешь тлеть как вонючий окурок. А по мне, лучше пых, и сразу – в расход, чтобы не волочили по постелям, как бревно. – Вдруг споткнулся, хлопнул себя варегой. – Эх, дурная башка... Бутылек-то я на столе забыл. Ступай все прямо и прямо...
Я не успел остановить Зулуса, как он уже пропал в снежной куреве, вдруг поднявшейся над деревней и враз загасившей луну, и мерцающий Батыев путь, и лесную гриву, где меня ждали.
Ветер так же неожиданно крылом ушел за реку, луна, чуть припорошенная небесной пылью, немедля выскочила из-за тучи в иордань, и березовая рощица, куда я попадал на рысях, высветлилась, внезапно выстала передо мною из темени, как бы умащенная серебристым воском. Запурханное снегом крайнее окно тускло желтело, и я уже направил ноги к дому, когда дверь в бане приоткрылась, раздался сочный бабий визг, огромная спелая рыбина выметнулась из клубов пара и шлепнулась животом в сыпучие барханы, завозилась, заелозила в сугробе, загребая колючие вороха руками, погружаясь с головою в обжигающую глубину, вскидывая нажиганные веником ноги, и мне, греховно затаившемуся в темноте за березовым обледенелым стволом, почудилось, что вовсе и не ноги рассохою приметил я, а взметнулся русалий раздвоенный хвост в искрящейся чешуе. Снова бухнула с раскатом дверь, донесся из мыленки растопленный, какой-то бесстыдный смех... Мне вдруг стало не по себе, словно неожиданно возвратился в детство... Это я, робко прильнув к лоскуту отпотевшей банной стеклины, забранной в иней, застенчиво но и вожделенно, впервые чуя непонятную еще, напирающую мужскую страсть, уже особенным взором разглядываю розовое бабье тело с приоплывшими грудями в лохмотьях пены, колтун намыленных волос, хочу, но отчего-то не решаюсь перевести глаза ниже... Тут я некстати оступился от волнения и угара, меня по сугробу окатывает к пристенку, и я невольно прикладываюсь лобешником в переплет окна, а соседка- молодуха, испуганно оглянувшись на стук, стыдливо прикрывается мочалкою и кричит, потрясая кулаком: «Ах ты, озорь! Ах ты, нечистая сила!.. Вот уж станется тебе на орехи... Чего он надумал, стоеросовый». Навряд ли бабеха разглядела меня в мути стекла (иначе бы она нажалилась моей Марьюшке), но я-то несколько дней смотрел на молодуху уже иным, приметливым взглядом, словно бы заимел на женщину хозяйские права, пока-то сутолока будней не попритушила детское впечатление, под кое, наверное, попадал почти каждый деревенский парнишка, терзаемый плотским любопытством... Как давно это было, кажется, и стерлась из памяти детская банная картинка, как житейский сор, а она вот, оказывается, присыпанная прахом дней, благополучно покоилась в сундучке нажитых впечатлений, дожидаясь своего часа...
Я еще помедлил за березами, оглядываясь, не застал ли кто меня за худым делом, и нарочито бухая ботинками, чтобы выпутать ретивых бабенок, взошел на скрипучие плахи, временно брошенные к бане вместо крыльца. Дверь была щелястая, плохо сбитая, из сенец выбивался на волю сизый парок, и в том месте наросли желтоватые бороздки куржака. Я еще не постучался, как из предбанника донесся глуховатый напуганный голос:
– Ой, Шура, на улице кто-то ходит... Не медведь ли?
– Вядмедь, Нинка, ходит! Он, он, миленький! – вскрикнула Шура и залилась веселым смехом. – Иди ко мне скорея, миленький вядмедь... Не могу я боле я без тебя тярпеть...
– Ты вот шутишь, Шура, а я боюсь... Запри на заложку... Время такое лихое. Вдруг кто чужой? Не отбиться ведь... И Федор куда-то пропал. И неуж в пьянку ударился?
– Ну и чужак, так что? А ты не отбивайся. Ляг поскладнее да глаза закрой... От тебя не убудет. Баба – не лужа, хватит и для мужа. Вядмедь-то понюхает тебя, плюнет да и прочь... Скажет, на кой мне сдалась этакая вонючка... Эй, кто там? Федор, это ты? Не шути так... У меня ведь топор-самосек под рукою.
Смешливость в голосе легко сменилась досадой и раздражением. Деваться мне было некуда, и я, наддав в дверь плечом, решительно переступил порог.
– Бабоньки, много ли вас, да не надо ли нас? – закричал я, пытаясь сразу схватить верный шутейный тон.
– Ой, Дедушко Мороз! Ты подарки нам принес? Что-то мешка за плечами не вижу. Не потерял ли, странничая по девкам? Раздарил, поди, все... А заколел-то весь, бедный, и зубами стучит, как серый волк... Нинка, а ну раздевай гостя, сдирай с него шабаленки. Будем медосмотр проводить да на передовую забирать, – приказывала Шура подруге, не сводя с меня блестящих, словно бы покрытых глазурью глазенок. Она стояла передо мною раскрытая, как кустодиевская купчиха перед зеркалом, вся малиновая от шеи до пят, босая на студеном полу, лишь легкомысленно принакрыв обводы широкой кормы махровым полотенишком. Две свечи тускло горели в стеклянных банках, захлебываясь от нехватки воздуха, порою натужно замирали, готовые угаснуть. По бревенчатым стенам, пахнущим свежей смолкой, шевелились тени, на лавке стояла посуда с едою и питьем. Пахло отпотевшей сосной, вениками, пивом и распаренным бабьим телом. Подруга, застывшая в плывучих сумерках со стаканом в руке, будто застигнутая врасплох, уставилась на меня придирчиво, испытующе, как следователь при допросе: складная, длинноногая, на голове серые густые кудряшки папахой; женщина была в пляжном костюме и своим видом походила на пловчиху перед прыжком в воду. Насутулившись, любопытно взглядывая на меня, схлебывала мелкими глотками пиво. Под пристрастным досмотром подруг я торопливо стал растелешиваться, стесняясь своего белого приоплывшего тела, по-бабьи поникшей груди, квелых рук с вялыми ручейками вен и выпирающих из шкуры коленей, похожих на крохотные наковаленки. Я оглядывал себя придирчивыми глазами женщин и находил себя жалким старичонкой...
– А мужичок-то наш хоть куда... Смотри, Нинка, дедушко-то хоть куда. – Шура обошла меня вокруг,
