мимоходом пихнула выпуклым жарким бедром. – Нинусь, ты ведь любишь мякиньких-то?
– Мало ли кого я люблю... У меня муж есть, – застенчиво откликнулась подруга, скрывая в тени лицо.
– Муж объелся груш... Не скромничай, давай. Паша, ты не смотри, что она такая тихуша... Главное – не теряйся. Бери в оборот, вытряхивай из ракушки. И увидишь, как из тихого омута черти полезут. – Шура бросила мне простыню и, словно бы невзначай, опять поддала мне бедром. – Вот я, например, вся тут... Цвету и пахну... Как утренняя роза... на морозе.
Я покачнулся, но устоял, невольно опершись о стену. И, не соображая, что делаю, лишь по какому-то тайному согласию меж нами, шлепнул хозяйку по стегнам.
– Но-но, – сурово остерегла Шура. – Не балуй, Дедушко Мороз... Ведь подарков не принес? А теперь одерни меня, а то больше замуж не выйду...
Я поддернул за махровое полотенце, и оно едва не свалилось с лядвий.
Это был намек? Иль только показалось? Но ведь Шура ни разу не вспомнила о Зулусе, словно бы они расстались навсегда иль меж ними перед баней состоялся тайный сговор на ящик шампанского, и теперь прелестница с явной усмешкою, играя чарами, обхаживала меня. Подала стакан пива, хребтинку копченого леща в веснушках острого клецка, плотно уселась на лавку, широко разоставя ноги, как бы нарочито распаляя меня. Свеча в склянице то замирала, то вспыхивала вновь, будто стояла на ветру, выхватывала из полумрака меж нами то сочные полураскрытые губы с ядрышками зубов, то голубые слюдяные глаза, утонувшие в обочьях, то кустышки светлых бровок с капельками пота, то густой жгут волос на затылке, стянутый аптечной резинкой... Тени от свечи метались по предбаннику, особым образом выпячивая иль затушевывая лицо женщины, причудливо вылепливая то облик обавницы-временницы, то развязной бабехи в годах, то девицы на выданье, засидевшейся в девках и сейчас томящейся по ухажеру. Сметываясь в мыслях друг к другу, мы на мгновение забыли про подругу, томящуюся на лавке напротив.
– За что пить-то будем? – строго спросила Нина, напоминая о себе.
– Я пью только за любовь... Любовь – она сильнее медведя, – сказала Шура.
– Нет, девушка... Сильная любовь бывает только в сказках, – грустно поправила Нина. – А в жизни как приведется. Как Бог даст... То за козла угодишь, то за зайца.
– Ага, кто бы говорил. Смешная ты, Нинка... Что, опять разводиться решила? Теперь ищи птичьей породы человека, чтобы в пару по небу летать. Вот там тебе и будет сказка. – По разговору я понял, что верховодила хозяйка; она въедливо цеплялась за каждое слово, подкусывала вероломно и постоянно норовила выставить подругу в порченом виде. – Милая, думать надо, когда замуж пехаешься. Читать-то умеешь? Вот, Пашенька... Была моя Нинка в невестах Комаровой, пригласила меня тамадой на свадьбу. Пропили девку, стала Таракановой. Через пять лет звонит: «Шура, я развелась и снова выхожу замуж». Ну, пропили мы бабу. Была Тараканова, стала Блохина. Через пять лет снова звонит, зовет в тамады. Спрашиваю: опять букашкина фамилия? – «Да нет, говорит, была Блохина, стала Мамонтова...» Так, Паша, судьба играет с человеком, а человек играет на трубе... Вот скажи, какие тебе женщины больше нравятся? – спросила Шура напористо. – Худенькие или толстые?
– Всякие... – без раздумий признался я, и, может, для себя открыл правду, потому что по сердцу мне порою бывали всякие девицы, что случайно оказывались возле и давали благосклонный сигнал; де, фарватер свободен, и можешь, дружочек, причаливать.
– Значит, у тебя хороший вкус, и ты здоровый неистраченный человек... Это больные все чего-то ищут... Калибруют, примеряют, чтобы не заразиться, не подавиться. С той – страшно, с этой – шумно... А здоровые мужики – они как щуки. На любую рыбку кидаются. Ой, как жаль, что я занята. Вот бы чуть пораньше. Я бы вас полю-би-ла-а, – шумно вздохнула Шура, так что едва не загасила свечу, встала и потянулась просторным, туго сбитым телом, с хрустом вздела к потолку руки, словно бы всю себя, без потайки, заявляла на подиуме перед штудией. И так замерла. – Пропадает девка, пропадает ни за понюшку табачку... Была бы свободна, я бы тебя, Паша, не отпустила. Я бы тебя, Паша, гам – и скушала бы. Ха-ха-ха! – Шура хищно клацнула зубешками и облизала губы.
– Ну так кто же из нас щука? Хотя я согласен быть плотвичкой. Такие милые губки. Начнете с головы иль с хвоста? Иль сразу целиком.
– Не обижайтесь вы на Шуру. Она плохого вам не хочет. Она любит шутить, – извиняясь за подругу, испуганно вмешалась Нина. У нее был суховатый, но приятный голос. Нина так и сидела, сутулясь, принакрытая банными сумерками, как кисейной фатою, и словно бы пряталась от нас. Горячий лепесток свечи трепетно изгибался в склянке, и в лад ему шевелилась огромная синяя тень, всползая на потолок. – Шура, не шути так, не будь дурой. Что товарищ подумает...
– Мамонтова, я не шучу. Рыбонька моя, шутя можно родить и грешить, но любить надо взаболь... Полюбить – это с избы прыгнуть голой задницей на борону. Хоть раз пробовала? Это очень больно... А грех как орех: раскусил, да сладкое ядрышко в рот... Разжевал – и айн, цвай, драй... Ты вот, подружка моя, была Блохина, а стала вдруг Мамонтова. Это и есть шутка...
«Из нее бы вышла прекрасная натурщица, – вдруг подумал я, не зная куда отвести взгляд, ибо как бы ни прятал глаза, они постояно утыкались в прелестницу-обавницу, нащупывая все новые подробности. – Настоящая русская баба-рожаница из былинного эпоса... Только смотреть и то удовольствие для художника, и это чувство природной цельности невольно перекочует в рисунок... Нет, ее надо рисовать маслом в теплых тонах. Что-то подобное есть у Пластова... Баня, легкий снежок, обнаженная молодуха с ребенком... Там трепетное, душевное, а тут плоть дышит... Ну ладно, я не художник, но пока живой же человек?! Или умер давно и уже труп околетый? Почему так вольно, так игриво Шура ведет себя передо мною с первой минуты, словно бы я нечаянно огрубился когда иль обидел и тем невольно провинился перед женщиной, или многого наобещал, а после обманул, оставил на бобах? И Зулус где-то пропал, замерз на дороге, превратился в култыху».
Я вдруг загрустил, понимая умом, что угодил на чужой пир, где все дружественно слилось по чувствам, разумно и цельно, и случайный гость – лишь соглядатай со стороны, которому достанутся только хлебенные крошки от сытого бранного стола, но ни капли меда не прольется из любовной братины. С улицы, через порог тайно всползали хвосты мороза, кусали босые ноги, взбирались по укроминам тела, как по корявой елине, выстуживая меня всего; да и от холодного пива, которое я через силу тянул сквозь зубы, каждая жилка внутри заиливалась, закупоривала кровь. Томясь, я невольно вздрогнул, перебрал плечами. Шура уловила мои муки, воскликнула:
– Дедушко-то у нас совсем закоченел... Нина, возьми дедушку за бороду, отведи на полок да наподдавай веником. Скажут, позвали человека в баню – и уморили.
– Отстань. Тебе бы все посмехушечки... – Нина скрылась в бане, слышно было, как брякает ковшом, тазами, замачивает веники, скидывает воду на шипучие камни, нагоняя пар. Мы дожидались ее
