карманные деньги:
— Такая она хорошая! Нежная! Милая! Ласковая! Я люблю девочек! Вот, куплю ей бутылку джин- тоника.
— А может, лучше шампанское? — предлагала сидящая возле Кончита.
— Ха! — восклицал Хуан. — Буду я еще на шампанское ей тратиться! Обойдется!
Обычно, уходя к даме, Хуан заботливо предупреждал мать:
— Приду утром.
И Кончита неизменно просила вслед:
— Пожалуйста, сынок, осторожно переходи улицы! Ты такой невнимательный!
На днях он позвонил отцу и предложил ему угадать, что происходит на экране телевизора, который Хуан смотрит. Сын со смехом поднес трубку почти вплотную к экрану. До Бертила донеслись стоны, сладостные пронзительные хрипы, бессвязные выкрики… Люди тяжело дышали и сопели.
Берт вздохнул. Как надоели эти порнофильмы…
— По-моему, там кому-то плохо. Вероятно, женщине. Наверное, перепилась, и ее рвет.
Хуан с хохотом бросил трубку.
— Ах, сколько женских ручек мной перецеловано! — часто патетически восклицал он.
— А посчитать? — однажды не выдержал Свен.
Младший брат надолго задумался…
Кончита не раз возила сына к себе на родину. Хуан неизменно возвращался страшно довольный, бесконечно рассказывал о Мадриде и своих бесценных испанских родственниках по материнской линии, но, тем не менее, несмотря на свои неумеренные восторги — он не знал удержу ни в чем, как и его мать — оставаться в Испании никакого желания не выражал.
— Там слишком жарко! — уклончиво отвечал он на чересчур навязчивые бестактные вопросы друзей. — А, кроме того, я никак не понимаю, как можно целыми днями петь и плясать!
Не понимал этого и Бертил. Только у Хуана Кончита была исключением из правила, и на нее не распространялось его непонимание, а у Бертила — нет…
Бертил недавно отдал Свену строительную фирму, которую приобрел после возвращения в Стокгольм. Дела в фирме шли далеко не гладко, Бертил слишком мало знал и умел, не научился считать деньги и даже не очень их любил. Он привык бороздить моря-океаны. И поэтому сейчас рассчитывал и надеялся, что старший сын сумеет справиться и извлечь из фирмы по максимуму.
А пока Берту приходилось жестко экономить и урезать себя во всем, иногда отказываясь от простых каждодневных мелочей, вроде лишней пары носков.
— Ты мог бы помочь брату, — сказал он Хуану. — Вместе вы добились бы большего и значительно быстрее. Ты слишком долго учишься, и я даже не понимаю, чему.
— Как это чему? — изумился младший сын. — Ты прекрасно знаешь, па, я недавно получил диплом массажиста!
Бертил хмыкнул.
Мама Берта, услышав о новом дипломированном специалисте, поинтересовалась у сына:
— И малыш уже делает массажи?
— Да! — сказал Берт. — Сделал массаж одной своей знакомой девочке! На пробу.
Мама Берта вздохнула.
— И теперь эта девочка ждет ребенка?
Она хорошо знала своего младшего внука.
Недавно Хуан позвонил отцу и радостно сообщил:
— Ты знаешь, па, Лиз родила мальчика!
— А кто такая Лиз? — осторожно спросил Бертил, приготовившись к сообщению, что снова стал дедом.
— Ну, это та, которой я залез под юбку на лекциях!
— И после этого она родила мальчика?
Хуан захохотал, проигнорировал вопрос и передал трубку матери: Кончите срочно понадобились деньги.
Бертил не стал обсуждать подробности образования Хуана и сосредоточился на воспитательном моменте.
— Мать тебя избаловала, а теперь еще прибавились женщины. А вот это уже совсем плохо!..
— Это не плохо, а замечательно, па! — весело воскликнул младший сын. — Что же плохого может быть в женщинах? Я люблю девочек! Ты ведь сам ищешь себе жену из России. И вряд ли женишься на уродине! Не забудь только спросить у нее о собаках и кошках! Ты просто не можешь без них жить.
Появлялись новые газеты и журналы, умирали старые. Машина газета, с трудом пережив несколько резких смен подряд главных редакторов, стала потихоньку слабеть и вянуть, рассыпаться. Журналисты потянулись кто в рекламу, за куском посытнее и пожирнее, кто в другие издания с глянцевыми обложками и богатющими спонсорами. Начинала процветать желтушная пресса, к которой многие относились с брезгливостью и сомнением, но которая кормила и поила уже многих. Жить-то надо… Пришли люди иной конфигурации. Замелькали иномарки.
Москва стремительно становилась вечным памятником Церетели и улицам разбитых фонарей. В каждом дворе появились свои дог-шоу, и вечерами к дому можно было пройти, лишь рискуя собственными ногами и брюками. Зимой на обледеневших до весны тротуарах хотелось надеть коньки.
Чубайс вывернулся наизнанку и решил заменить собой в будущем лампочку Ильича, но света в России почему-то не прибавилось и теплее никому не стало. С его приходом во власть потерял актуальность риторический вопрос 'да что я, рыжий, что ли?', зато все неожиданно вспомнили, как великий император Петр — человек редчайшего здравого смысла и недюжинной воли — запрещал рыжим, косым и хромым быть свидетелями в суде. Не доверял. Большого ума был человек…
Маша пристрастилась к книгам по российской истории и все чаще и чаще задумывалась о том, что большинство правителей, даже деспотов и тиранов, жили и действовали в интересах Руси, добиваясь ее расширения, мощи и процветания. Куда все это вдруг исчезло? Все завоевания, которым люди посвятили когда-то свои жизни и отдали свои силы, были запросто, в одночасье отданы, земли, заводы и шахты распроданы, и существовать пробовали только ради одного — своего собственного личного обогащения. Удавалось не всем, но некоторые сильно преуспели, хотя пробы уже нигде не поставить.
Вокруг заговорили с южным напевным акцентом. Москвичи превратились в кавказских пленников. Зато купить стало можно практически все и когда угодно: было бы на что. Хотя вопрос с этим 'на что' оставался открытым для многих.
Маша часто с удовольствием любовалась, как смуглые люди на рынке без конца вытирали белейшими платками персики, нежно и любовно обдували и обливали водой помидоры, почти обцеловывали виноград. Русские на рынках исчезли.
Вечерами большинство боялись выходить из дома. Глагол 'стреляли' превратился в самый популярный и ходовой. Из существительных наиболее прижилось словечко 'взрыв'. Битие определяло сознание.
Страну затаскивали 'За стекло', приглашали в казино — делайте ваши ставки, господа! — и усердно кормили прозой Сорокина. А еще на каждом углу умоляли выйти из тени и требовали заплатить налоги. И тогда спи спокойно. Полное мамаду!
Теперь первым словом российских детей было 'Вова'. Вот только дети в этой стране рождаться почти перестали. Потому что она добилась настоящей, полной свободы — свободы от зарплаты.
Все вокруг делали деньги. Или пытались их делать. Без них существование оказалось невозможным.
Потом началась великая куриная война. И на настоящую уже никто внимания не обращал.
Машу никто никуда брать не хотел: она ровным счетом ничего из себя не представляла и выглядела человеком не той заточки. На ней словно просто написали крупными буквами о ее полной неприспособленности к капиталистической действительности и неумении выживать в сложных ситуациях. Плюс ко всему ее постоянно застенчивый взгляд…
Отец к тому времени растерял все свои возможности и связи, его друзья остались без работы,
